Наум Ним - До петушиного крика
Вадим замолчал, переводя дух, но от его вынужденного молчания не стало тише ни на йоту. Он видел беззвучно раскрывающиеся рты, беззвучно колотящуюся под мелькающими ногами решетку окна, беззвучно вбиваемые в железо шконок металлические кружки — нельзя было ни звука выделить из заполнившего все камерное пространство грохотогама. Вадим собрался с силами и заорал, но и своего голоса не услышал, а чувствовал только, что именно этого вопля ему и не хватало: вся его жалость к себе, к своей загубленной жизни, все несогласие его с целым миром, которому дела не было до погибающего Вадима, вся ненависть к каждому виновному в его несчастьях, в том, что ему плохо — Господи! Как плохо! Сделай же что-нибудь, Господи! Я же не могу больше, не могу-у-у… — все это вбирал в себя Вадимов вопль, вымывая из тела вместе со слезами, которых никто не видел, до которых никому не было дела; все это швырял Вадим в лицо своим врагам — сокамерникам? тюремщикам? забывшим его друзьям и подругам? самому Богу?.. — всем.
Шумовая волна ослабла, оставляя у двери свободное пространство, и это пустое пространство быстро катило по камере, заполняясь с другой стороны грохотом запоров и скрежетом раскрываемой двери.
В замершую камеру вплыл через дверной проем потный капитан — ДПНСИ (дежурный помощник начальника следственного изолятора), без фуражки, с закатанными по локоть рукавами форменной рубахи — красная повязка дежурного от этого сбилась чуть ли не к плечу, — с отстегнутым и болтающимся на заколке галстуком и не умещающейся в расстегнутом вороте багровой шеей. За ним толпились в дверном проеме офицеры, ухмылялась знакомая рожа кума — все с дубинками: дальше в продоле маячили любопытствующие дубаки.
— Гражданин начальник, в камере девять-восемь — шестьдесят пять, то есть шестьдесят шесть человек. Дежурный — Антипов. — Дежурный, поддерживая трусы, стоял в проходе.
— Па-ачему нарушаете? Па-ачему не встаете? Встать всем, мрази! Па-ачему голые? На дежурного рапорт… — Кум услужливо записывал, а капитан продолжал выстреливать: — Я кому приказал — вста-ать как положено!.. Одеться как положено!..
На шконках зашевелились — уже не лежал никто, но и в проход никто не спускался, только Матвеич в трико и рубашке незаметно как-то оказался рядом с дежурным.
— Разрешите обратиться, гражданин ДПНСИ. — Матвеич выждал только, пока мутный взгляд капитана поймает его в фокус. — Если они все сюда повылазят, они нас с вами затолкают совсем — народу и много слишком, и народ все не больно воспитанный, не вам чета.
— Кто такой? — заорал капитан. Кум уже склонился, нашептывая.
— Осужденный Аронов, статья 153, пять лет усиленного, — оттарабанил Матвеич.
— А, антисоветчик… Опять бунтуешь? Рапорт на него!..
— Так толкан забился, гражданин начальник, мы — сантехника, а они нам — матюгами… — всунулся дежурный.
— Я, что ли, толкан вам чистить буду? Дежурный, почему толкан забит? Видно, кормят вас, мразей, без меры — толкан не выдерживает… — Свита готовно захохотала.
Капитан начал поворачиваться к выходу. И со всех сторон загремело: «хоть сам чисть», «собаки», «пусть холуи твои почистят», «тебя бы так кормили»…
— Ма-алчать! — заорал капитан, багровея. — Записать нарушение на камеру: голые, спят — лишить на неделю прогулки! Кто еще недоволен — выходи!
— Разрешите последний вопрос, гражданин ДПНСИ. — Матвеич почтительно стоял перед начальником. — Если вся камера откажется от пищи и начнется разбирательство, нам можно будет сказать, что все эти беспокойства из-за того, что вы отказались выслушать наши жалобы?
— Коллективные жалобы не положены.
— Мне можно будет сказать, что вы отказались выполнить свои обязанности и выслушать мои жалобы?
— Какие у тебя жалобы?
— Представители администрации позволяют себе грубое обращение, оскорбительные слова, мат, обращаются на «ты», постоянно унижают человеческое достоинство, что прямо запрещено кодексом. В камере забита канализация, что создает угрозу здоровью…
— Грамотный чересчур.
— Кроме того, в камере содержится недопустимое количество людей, нарушаются все санитарные нормы, люди спят на полу…
— Здесь не санаторий…
— Тем более что вы совершенно правы — здесь не санаторий и ваши подчиненные должны выполнять свои обязанности, а не прохлаждаться и, если забита канализация, — принять меры к исправлению, и не вынуждать вас отрывать от важных дел…
— Прислать им сантехников, а на всю камеру рапорт и одеться всем!..
— Офицеры позволяют себе ходить не по форме, с засученными рукавами, напоминая внешним видом офицеров других армий, что роняет авторитет тюрьмы среди советских заключенных…
— У нас нет заключенных, у нас — осужденные.
— Тем более что приговоры находящихся здесь еще не вступили в законную силу и мы, как правильно вы заметили, даже не заключенные еще…
— У тебя все?..
— Весь день в камере нет воды…
— Вода днем — на баню…
— И не дают в достаточном количестве кипяченую, что создает угрозу…
— Все?!
— В камеру не дают газеты, что является прямым нарушением постановления идеологического совещания Политбюро от пятого марта восемьдесят пятого года…
— Па-ачему не дают газеты? — взревел ДПНСИ в коридор.
— Им давали вчера.
— Так то «сучку» давали, — не вытерпел дежурный.
— Идеологическое совещание постановило обязательное обеспечение центральной и областной газетой, а выданная вчера тюремная газета не в состоянии удовлетворить…
— Обеспечить газетами.
— Так их нету, — оправдывался коридорный.
— В киоске купи, ебтит-твою-рас-туды!..
— Кроме того, некоторые офицеры накладывают на нас взыскания, не предусмотренные законодательством, например, лишают нас прогулки или, наоборот, норовят послать куда подальше, вынуждая тем самым отвлекать прокурора…
— Все???
— Дежурные контролеры отказались вызвать сантехников…
— Вызовут сантехников, — заорал ДПНСИ, — я же распорядился.
— Но они сослались при этом на занятость, объяснив, что в рабочее время находятся с вами и с прокурором в интимных отношениях, совершая половые акты, что недопустимо, так как роняет авторитет…
— Что они делают?! — Капитан, казалось, лопнет.
— Они сказали, что дебали вас и прокурора…
— Что-о-а?!
— У меня все, гражданин ДПНСИ. Если мы так решили, я не буду писать ни начальнику, ни прокурору…
— Не спать днем! — Капитан не мог уйти не рявкнув, не оставив за собой этого последнего взлая. — А то я вас так разбужу!..
Из-за грохающей запорами двери еще различалось удаляющееся «еб-тит-твою-рас-туды», а дежурный, приложив к кормушке ухо, шептал в тишину камеры: «Приказывает обеспечить водой, сантехниками и газетами, ебтит-нашу-рас-туды, чтоб мы сдохли…» Он отскочил от открывающейся кормушки, куда всунулась обиженная мордень белоголового дубака.
— Сдали меня, сдали мрази… Ну я тя, морда антисоветская, приловлю…
Жаркая волна хохота ударила его в лоб и щеки, и он исчез, хлопнув кормушкой.
— Как думаешь, Матвеич, напишет он рапорта?
— Да брось ты, Голуба… — Какие рапорты? — Берет возбужденно совал Матвеичу сигарету. — А хорошо ты его, Матвеич, оттянул… И откуда ты только помнишь чушь эту всю про совещания, да еще и с числами?
— А я и не помню, — Матвеич разделся и устраивался у себя. — Так ведь и он не помнит, и черт его знает, говорят они там про газеты или не говорят.
— Мужики, — сообщил радостно Ларек, — ничегошеньки я не понял, но проветрилось классно… Так будут толкан чистить? Опять мощный хохот вспорол тишину.
Вместе со всеми смеялся радостно и Вадим, забыв, как необходим ему только что был толкан, который еще неизвестно когда прочистят, видя вокруг себя вполне дружелюбные лица и соединенный с этими лицами общей победой, да-да, победой, посрамлением врагов своих, которым не помогли на этот раз ни дубинки их, ни карцеры, ни все остальные удавки, что без числа у них… Значит, и здесь можно жить, можно выжить и вытерпеть, не надо только бояться, не надо стараться угадать и угодить… Ах, сладостное похмелье победы, вскруживающее слабые головы…
Камера заново накалялась, и, пока еще дышалось легко, со всех сторон доносился разнородный гомон — возбуждение падало медленно, как бы выталкиваясь густеющим жаром.
Вадим поймал сияющий взгляд Голубы, умастившегося снова рядом с Матвеичем, и, обнаглев сопричастностью к общей радости, приложил два пальца к губам, прося закурить, прося сигарету в эти два пальца.
— В зоопарке опять курева нет? — добродушно хмыкнул Голуба, бросая зажженную сигарету, и Вадим уверен был, что не схлестнет сейчас никто требованием покурить.
