Николай Ивеншев - Дикое мясо

Куда ему столько, требуху набивает, того и гляди лопнет. Пузырь! Скользкая, мерзкая рожа. Каждый день в одно и то же время он появляется в кафе-. Ноздри расширяются, губами, как мерин, трясет. Он заказывает одно первое, два вторых и три стакана компота с ватрушками. Когда протягивает кассирше деньги, то шевелит пальцами, как будто ощупывает ткань. Она тоже определяет деньги на ощупь, вслепую.

Невозможно больше терпеть. Зачем мне этот боров? Вот подскочу к селедочного цвета девушке и прикажу. «Закажи‑ка мне, милашка, шницель». Нет, надо все‑таки иметь выдержку. Я не смогу это сделать небрежно, как бы

состроить хохму. «Закажите, милашка, шницель!» Лучше всего с нахальной рожей. И все‑таки глаза выдадут, и я не сдержусь, вцеплюсь в этот шницель, как голодная дворняга.

Человек — все же неразумное существо, даже если он перечитает всего Достоевского.

Допустим, что селедка заказала шницель. Я проглочу милостыню и тут же от стыда провалюсь.

И зачем я только зашел в это кафе? Все считаю, что запахи имеют материю, нанюхаюсь частичек, распыленных в воздухе, и перестанет в желудке сосать. Утверждают, что сосет только первые три дня, а потом наступает апатия, сохнут железы, и ты презираешь жующих. Хмм! Презрение, оно и сейчас есть, к этому вот бор — борову. Но туг, в «Сирени» можно еще выдержать, посидеть в уголке, поволноваться и с раздираемыми горькой слюной челюстями вырваться на волю. А проходить мимо булочной нет никакого терпежа. Уже за несколько метров, на перекрестке, в нос ударяет запахом кофе и поджаристой корочки. Как бы ни старался я пройти по касательной к хлебобулочной, меня тут же разворачивает и толкает в людской поток с булками, батонами, сайками, кренделями — в одну огромную, недосягаемую булку. Да, я — пес. Я остро чую любой запах и без размышления реагирую на запахи. И, видимо, я обладаю нравом не ирландского сеттера или английского бульдога, а характером презренной, даже без сержантских лычек, дворняжки.

Еще мгновение, и я ринусь к обжоре, притяну к себе его второй бифштекс с яйцом — увеличенной янтарной каплей. Хотя есть выход. Эта возможность давно подзуживает. А почему бы и нет?! Побегу к телефону — автомату и наберу номер. Пусть мадам Брайловская унижает меня, сколько ей влезет. Ведь я ее обожаю. Пусть, пусть! А в глазах уже живая фата — моргана: всколыхнулись рубиново — красные, с матовыми прожилками ломтики ветчины. Гляди, гляди, моя любимая мадам, как я врежусь зубами в бутерброд, как я утробно заурчу. Зачем жевать? Лишь бы побольше напихать в свое нутро этой забивающей все мысли в голове, бульдозером крушащей этой… о — о-о!

И вот я уже наяву у мадам Брайловской. Ее муж, коммерсант, в дальних странствиях. Мадам заспана, но от этого не менее элех’антна. Она понимает, что я голоден, но, увы, мы долго толчемся в широкой, как палуба, прихожей. Наконец, я сам смелею и прорываюсь на камбуз… Мадам — 3 Заказ 54 следом. Она достала из навесного шкафа …пачку сигарет, долго расколупывает ее. Наконец распечатала. Нехотя, вроде размышляет: курить — не курить, вынимает сигаретку. Так она дразнит.

Я люблю мадам, но все же больше подвержен инстинктам и сейчас не могу любоваться статью пантеры, склоненной головкой, прямыми, шелковистыми (бррр, какой бульварный примитив) волосами и ироническим взглядом.

Мадам изучает мое лицо. У меня вот — вот начнет дергаться щека. Это из‑за неуверенности.

После того, как мадам с удовольствием оглядела мое голодное лицо и затертый, застиранный ворот рубахи, она сделалась печальной и картинно выпустила струю дыма:

— Сижу, с утра не жрамши. Вчера у меня был бедлам- чик, всю поскребли. Мне кажется, что обжоры далее вилки поглотали. Теперь тю — тю, ни выпить, ни закусить. Разве, разве?..

Я унимаю дрожь.

— Разве …пачка лимонного печенья… но это ведь все равно, что вилки есть… Сейчас я чаёк разогрею.

Мадам Брайловская ищет спички. Коробок оказывается у нее в кармане пахнущего пудрой халата. Прикуривала ведь. Злодейский чайник долго не подавал признаков жизни.

Хрустнула пергаментная оболочка. Печенье освежевано, и я не замечаю уже ничего на свете, разве вот эти белые пятна рук мадам Брайловской. Пятна разливают по чашкам чайную жидкость. Я набиваю себе рот сухими пластинками. Я давлюсь песочной массой, крошевом этим, вот — вот по щекам потекуг слезы. Но, молодец, сдерживаю желание освобожденно заплакать.

Когда заканчивается пачка, я перевожу свой взгляд на лицо мадам Брайловской. И замечаю, что это не я наелся, а пантера насытилась.

И тогда мадам посылает бронебойный снаряд:

— Саша — Сашенька, — радостно восклицает она. И тут же меняет тембр на сокрушенный, — прости меня, Бога ради, прости глупую, я совсем склеротичка, забыла про… забыла, про… ветчину!

Слово выговорено по слогам, с придыхом.

И мадам спешно распахивает холодильник. Все же, когда мадам будет моей, я отомщу ей за изощренный садизм. А сейчас я пока слабовольный человек, наливаю себе другую чашку чаю и с новой силой давлюсь ветчиной.

На втором бутерброде ко мне возвращается затуманенный рассудок, и я степенно пережевываю пищу, я даже связно отвечаю на вопросы мадам Брайловской.

Она сообщает о том, что сейчас должны подъехать Боря с Мишей:

— Вот хорошо, что ты объявился… И мы вчетвером, все (!) махнем на Косу. Хоть там от грешной суеты!

Боря и Миша. В неглубокую старину таких людей называли альфонсами, мужчинами — проститутками.

Борис — обладатель смазливой, даже можно сказать, женской внешности. Наверное, ему в самую последнюю минуту приклеили пол. Борис «заводил», заинтересовывал скучающих женщин пренебрежительным к ним отношением. А уж если говорить точнее, то не пренебрежительным, он относился к женщинам, как к детям. У них, мол, свои простительные шалости. И женщинам нравился не физический акт любви с Борисом, хотя и это тоже шло в зачет, а сам акт «совращения» Печорина нашего времени. Конечно, потом сорокалетняя матрона расплачивается каким‑нибудь презентом. Подарок — глупое слово, напоминает взятку. Презент: авторучка с золотым иностранным пером, запонки, дорогой одеколон. Но уже на первом этапе проституирования Борис поставил дело примитивно просто. Он глядел на потребительницу утех наглым взглядом и твердо отрубал цифру: «Двадцать!.. Тридцать!..» Долларов, естественно. По — своему Борис был справедливым альфонсом. Если женщина ему нравилась, а было дело, совсем ничего не брал, а только снисходительно щурился.

Гораздо примитивнее — Миша, помесь коня и цыгана. Откуда в нем — цыган? Мать Михаила работала в парфюмерном отделе универмага, была она яркой блондинкой с прической — пирамидой из колесиков.

А Миша — черняв, импульсивен, бряцал на гитаре, пел, как и положено, с грудным надрывом. Он обладал спортивной фигурой и, как некоторые спортсмены, был глуповат.

Вороной Миша продавался всем женщинам без разбора, брал у них любые деньги и подарки. Пока никто не пробовал расплачиваться с ним шпильками, Миша и их бы брал. Непонятно, кем считался я в этой люмпен — компании? Я— дохлый студент с цыплячьей шеей и своей позорной любовью к мадам Брайловской? Я любил мадам за то, что она не имеет никаких суставов, пахнет джунглями, которых я никогда не видел. Любил за то, что она красиво курит и красиво откидывает голову, за ее презрительные зрачки, за ее нелюбовь к лю — у-у — удям, к альтруизму, коммунизму, прочим измам.

Я любил мадам за то, что она над всеми ставит опыты. Может, она единственная последовательная ученица мистера Павлова, чью жилистую теорию переработал в своей голове инквизитор Иосиф? Зажигается лампочка, выделяется слюна, выдается кусочек мяса.

А может быть, мадам Брайловской я был нужен затем, чтобы сочинять стихи. Я — мейтерзингер! Я это делал с превеликой охотой, не проституировал, но все же зарабатывал на рифмах по десять, а то и по пятнадцать рубчиков.

Мадам часто так делала. Хлопала себя по сочной голени, как бы приглашая: «Давай, дружок, полаем при луне».

И я читал, не думая о кошельке из крокодиловой кожи, в котором разминает свои шустрые ножки десяточка.

Я был благодарен мадам Брайловской за то, что она не растирала меня прилюдно. А альфонсов своих, Мишу и Бориса, она частенько припозоривала в ресторанах. Однажды заставила нарцисса — Бориса подойти к ресторанным лабухам, выпросить у них микрофон и засвидетельствовать свою любовь к мадам. Я видел, как тяжело поднимал свои «саламандровые» туфли Борис, как земное притяжение не пускало его к эстраде. Но там бледнолицый брат мой преодолел себя и уже с саркастическим выражением, так легче, продекламировал любовь к мадам.

Помню, как в том же кабаке мадам хлестала по цыганским щекам Михаила, а он только втягивал голову в плечи и что‑то ржал извиняющееся: «Побойся Бога, люди кругом!» Мадам не страшилась ни Бога, ни черта, ни людской хвалы, ни морской волны. Она тут же выпростала из кошелька денежную бумажку и небрежно сунула ее в зубы Михаилу. Он накачался тогда крепко и уже пьяный в дуп- лягу пытался дерзить мадам Брайловской, но мадам добродушно толкала его потный лоб, как бы включая своего любовника на здравомыслие.