Константин Плешаков - Kremlinkam.com

Новелла о том как гадко оставлять родителей стариться и умирать в одиночестве.

v 1.0 — Cоздание fb2-документа — BigHamster

Константин Плешаков

Kremlinkam.com

Рассказы

Ученый монах сказал ей, что виртуальная реальность — это подлинная реальность. Это ее расстроило. Во–первых, она не очень поверила монаху: по его словам, так выходило, что то дикое общение, которое они с сыном теперь имели, и было–то на самом деле подлинной реальностью, во что она яростно отказывалась верить всем своим до сих пор стойким сердцем. Во–вторых, она вообще не полюбила монаха, потому что завидовала его матери.

В самом деле, отчего ее сын не сделался таким же, как этот самый ученый монах? Он бы отучился в семинарии или бурсе, или духовной академии — как она там называется. Из окна его кельи (она предполагала, что монахи все–таки живут в кельях) открывался бы умиротворяющий вид на клумбы бархатцев, похожие на занавес Большого театра. Он бы читал толстые умные книги, ходил бы на службу в церковь и пламенно проповедовал бы там с амвона. Конечно, в его жизни имелись бы и неприятные стороны. Ему приходилось бы рано вставать, тогда как сейчас он поднимается не раньше полудня. Его одежда пахла бы затхлым азиатским ладаном, а не новейшим парфюмом от Готье или Сен–Лорана. Он никогда не женился бы, в то время как сейчас ему нет отбоя от женщин.

Правда, войдя в церковную роль и продвинувшись по службе, сделавшись иеромонахом или епископом или папой, он мог бы посылать к заутрене какого–нибудь сладкого юного прелата. Одежда отлично отстирывается в новейших американских порошках. А что до женитьбы, то она не видела ничего, кроме горя, от всех его экс–подруг, в то время как тысячи достойнейших женщин мечтают о том, чтобы скрасить досуг одинокого аббата. По ее мнению, он мог бы легко завести себе гарем из отборнейших прихожанок. Для этого ему было бы достаточно назваться их духовным отцом.

Но нет, ее сын не стал монахом, из его окна открывался вид на бетонную пустыню тропических крыш, и если он и читал толстые книги, ей об этом было ничего не известно. Он действительно поздно вставал, встречался с непотребной женщиной–порномоделью, а какие запахи исходили от его одежды, она просто боялась думать, потому что он жил безумно далеко от нее, в диком Майами, во Флориде.

Действительно, чем теперь пахли его рубашки? Морской водой? Но ведь в море легко утонуть. Горькими сигаретами? В кругу, где он общается, чрезмерно много курят. Какими–то жесткими южными цветами? Но мало ли разнообразных гадов живет в тропических рощах! Несомненно, от него пахло алкоголем. Ах, как она плакала от этого.

Когда в Майами убили Версаче, она просидела у компьютера всю ночь, добиваясь от сына, не задела ли его рикошетом злодейская пуля. Он ответил под утро (в Майами была полночь, и он, должно быть, только что вернулся домой): нет, никакая пуля его не задела. За некоторое время до этого над Флоридой пронесся торнадо; это стоило ей трех бессонных ночей и бог знает на сколько укороченной жизни.

Она погостила у него в Майами — один раз. Она так много плакала, что все, что осталось у нее в памяти от этого края кокоток, миллионеров и отставных бухгалтеров, — это какие–то жестяные вечнозеленые кустарники, похожие на комнатные растения, душные розовые закаты и отвратительный стоматологический хруст песка под ногами. Он же частенько посылал ей весьма лиричные описания тамошней природы. Вечернее море, по его словам, походило по цвету на брюхо семги — радужное, розово–зеленое, в мелких чешуйках прибоя. Над водами носились пеликаны — зобастые, базедовые, тяжелые, первобытные, как само море. Если смотреть на вечернее море или, точнее, на океан очень долго, прижавшись щекой к остывающему песку, то начинало казаться, что море стоит вертикально и что жизнь вообще, оказывается, имеет особую перспективу.

Некоторые строки его посланий повергали ее в ужас и тоску. Чего стоило, например, описание чемоданистых зубастых аллигаторов, нагло лезших на сушу из жарких болот Эверглэйдза! Что ей было до того, что Эверглэйдз был всемирно известным заповедником и что в его трясинах плавали реликтовые полосатые рыбы, а в ярких манграх скрипичными ключами стояли цапли, белоснежные, как ландыши. Все ее мысли были об аллигаторах величиной с автомобиль и более опасных, чем новорусский московский джип.

Однажды сын вообще сделал непозволительную в его возрасте промашку: он в юмористических тонах описал ей майамский пляж ночью. Сама она, пока гостила в Майами, на пляж не ходила ни ночью ни днем: до того ли ей было! Его же описание было просто кошмарно: лукавый свет отдаленных фонарей, придающий пляжу вид лунной равнины, густая чаща цветущих кустов с шуршащими в них насекомыми и, возможно, змеями, одинокие мужчины, бредущие по пляжу, затравленно озираясь по сторонам, юношеские огоньки разбойничьих сигарет, вспыхивающие по обочине кустов...

Бог мой, как можно было написать такое матери!..

После поездки в Майами сын убедил ее купить компьютер. Вот почему она в конце концов спросила неприветливого ученого монаха про виртуальную реальность. Согласившись на электронную почту, она не знала, какое несчастье ее ждет: как только на ее столе появился компьютер, письма от сына прекратились.

Он заявил, что он современный человек, не выносящий вида бумаги, и что отныне он будет общаться с ней исключительно по проводам. С тех пор она больше ни разу не видела его почерка. Правда, он слал почтой свои фотографии, так как компьютер ее был старенький и маломощный и принимать электронные изображения не умел. Однако сын ни разу не написал адрес на конверте от руки. Все было набрано все тем же проклятым латинским шрифтом, roman draft.

Сын вообще предложил ей было переписываться по–английски, наподобие того, как аристократические семьи в девятнадцатом веке переписывались на французском. Она пришла в отчаяние: дело было даже не в том, что она была нетверда в языке, а в том, что переписка на английском превратила бы их отношения попросту в какую–то мыльную оперу. Впрочем, на этот раз он уступил. Правда, некоторое время он колебался, и она ощутила небывалую колющую враждебность к сыну, который предлагал ей общаться на чужом дипломатическом языке, словно они были Александр I и Меттерних.

В их дуэте Александром I была она: прекраснодушное существо, молящееся всем известным богам. Сын же был Меттерних — настойчивый, изворотливый, искушенный, старший не по чину, а по уму. И откуда только в нем взялась эта габсбургская лисья хитрость! Он же был таким послушным, светлым, чистым и искренним ребенком — до тех самых пор, пока не отгородился от нее океаном и не засел в этом городе с двусмысленным названием: Майами–Бич!

О–о, она хорошо, очень хорошо усвоила, что в Майами темные ночи! Они поразили ее, как будто перед ее глазами распахнулось чрево Будды или детство Мухаммеда. Неужели ее сын, русский мальчик, которого она возила в детский сад по снегу на санках, мог полюбить эту темную, необъятную, непроглядную жаровню?!

По совести говоря, она проклинала компьютер. Да, конечно, именно эта сплющенная коробка позволяла ей подчас получить ответ от сына за пять минут. Но как же вискозна была эта связь! Письма несравненно лучше: бумага теплей. Вообще, думала она, будь проклята техническая революция.

Если бы сын поехал в Америку по старинке, на корабле, путешествие бы заняло долгие недели, если не месяцы, и у него был бы стимул вернуться, чтобы написать о путешествии книгу. Теперь же он застрял в этом безвидном Майами навеки, как будто время было пустяком, которым можно пренебречь! Не в пренебрежении ли ко времени и пространству как раз и заключается та самая виртуальная реальность, о которой ей поведал окаянный монах?

Ее сын, напротив, компьютеры боготворил. Может быть, ему в самом деле надо было избрать церковную карьеру, раз он все равно всю жизнь только тем и занимался, что творил себе кумиров. По его словам, компьютеры позволяли, не сходя с места, путешествовать по парижским офисам и кабакам Праги, нью–йоркским мостам и садам Рима. В этой связи он и сообщил ей, что нашел удивительный сайт: kremlikam. com.