Том Бойл - Моя любовь

Т. Корагессан Бойл

Моя любовь

Они подходили друг другу как пара носков. Он бывал у нее дома, она – у него. Куда бы они ни направлялись – в парк, в кино, в магазины, на уроки, вокруг которых выстраивался порядок дня – их пальцы были сплетены, плечи соприкасались, бедра терлись друг о друга, словно в неспешном любовном танце. Он водил ее машину, спал на софе в доме ее родителей, играл в теннис и смотрел футбол с ее отцом на большом тридцатишестидюймовом телевизоре на кухне. Она ходила по магазинам вместе с его мамой и со своей – этакий триумвират вкусов – и могла бы играть в теннис с его отцом, но тот давно умер.

– Я люблю тебя, – говорил он, потому что так оно и было, потому что его чувство было бесподобным – ни триумф, ни восторг, ни всплеск, а вечное непобедимое течение.

И сотню раз в день она тоже повторяла:

– Я люблю тебя. Я люблю тебя.

Однажды вечером они сидели вдвоем у него дома. Похолодало, шел дождь со снегом и ледяной крупкой, оледеневшие деревья казались стеклянными. Это была ее идея выйти на улицу, окунуться в завесу дождя и снега, чтобы морось блестела на плечах курток и в волосах, послушать потустороннюю барабанную дробь летящих из далекой тропосферы капель – одновременно такую неведомую и такую знакомую.

Они скользили вдоль набережной и смотрели на толстые отяжелевшие покачивающиеся провода линий электропередач. Возвратившись домой, он разжег камин, а она, просушив волосы полотенцем, приготовила горячий шоколад, плеснув в него «Jack Daniel's»1. Как обычно, для большего комфорта они взяли на прокат пару кассет: «Подростки занимаются сексом, – пояснил он, – а потом расплачиваются за это». Не успел маньяк с болтающимся в пустом рукаве мясницким крюком выбраться из вентиляционного люка, как зазвонил телефон.

Это была его мать, она звонила из отеля в Бостоне, куда ее пригласил отдохнуть – ил и переспать? – на уик-энд мужчина, с которым она встречалась последнее время. Он попытался представить себе мать, но ничего не получилось. Тогда он на мгновение прикрыл глаза, чтобы сконцентрироваться, – бесполезно. «Все в порядке? – поинтересовалась она, – а то шторм и вообще не по себе… Пет, до Бостона непогода пока не докатилась, но в прогнозе погоды сказали, что ждать осталось недолго». Он повесил трубку, но не прошло и двух секунд – она даже не успела нажать на кнопку «старт» на видике, – как телефон снова затрезвонил. Теперь это была ее мать. Она достаточно выпила, звонила из ресторана – Чина слышала в трубке шум голосов.

– Сидите дома, – надрывалась мать. – На улицах – каток. Даже не думайте ехать куда-нибудь па машине!

Она и не собиралась. Ей хотелось только быть с Джереми, провести с ним всю ночь на огромной кровати в спальне его матери. Они стали заниматься любовью почти сразу, когда начали встречаться в конце прошлого учебного года, но это всегда был секс в машине, на одеяле, наспех брошенном на землю, или в парке на газоне – секс впопыхах, совсем не так, как ей бы того хотелось. Она мечтала сделать это как в кино, где кинозвезды соблазняют друг друга в постелях, размером с небольшую планету, и занимаются этим снова и снова, пока не падают в изнеможении в сбитые подушки и смятые одеяла – она, положив голову ему на грудь, а он – покровительственно обняв ее за плечи; музыка постепенно стихает, переходя в тихое гитарное соло, и все в кадре сияет, словно сбрызнуто жидким золотом. Вот как это должно быть. Вот так это и будет. По крайней мере, сегодня ночью.

Она бродила по кухне с телефоном в руке, лениво пританцовывая медленную сарабанду, разглядывая морозный узор на окошке над раковиной. На улице было тихо, только ледяная крупка, в которую окончательно превратился дождь, шуршала по крыше. Девушка открыла дверцу холодильника и вытащила коробку с мороженым. Чина была в его носках – таких толстых, что они могли бы сойти за тапочки, – еще на ней были черные лосины и большущий длинный свитер. Гладкая плитка на полу казалась такой же скользкой, как и тротуар на улице, и ей безумно нравилось кататься по ней в этих огромных носках.

– Ага, – бормотала она в телефон. – Ага. Да, мы смотрим кино, – она утопила палец в мороженом, а затем сунула его в рот.

– Давай, – крикнул ее Джереми из гостиной, где угрожающе подрагивало изображение маньяка, задержанное кнопкой «пауза». – Ты пропустишь самое интересное.

– Ладно, мам, пока, – сказала она и повесила трубку. – Мороженого хочешь? – спросила она, облизывая палец.

В ответ снова послышался голос Джереми – ни высокий, ни низкий, с приятной хрипотцой – голос красивого, очень красивого парня, который легко мог бы стать звездой телешоу:

– А какое есть?

У него были широкие плечи, накачанные бицепсы, улыбка, от которой в глазах вспыхивали искорки, и коротко стриженные волосы, торчащие ежиком на макушке. А еще он всегда напевал – она это просто обожала – своим сильным голосом он мог спеть любую песню, и, казалось, не было такой – даже очень старой, – которой бы он не знал. Она зачерпнула мороженое и припомнила, как однажды прошлым летом он постукивал пальцами по рулю в такт музыке и его голос все поднимался в превосходном дуэте с Билли Корганом,[1] а вокруг царила тихая ночь, и по обеим сторонам длинной аллеи склонялись клены.

– Шоколадное. Швейцарский шоколад с миндалем.

– Отлично, – ответил он и поинтересовался, нет ли там еще взбитых сливок или, может быть, сливочной помадки – он не сомневался, что у его матери, наверняка, есть баночка в заначке: – Посмотри за банкой с майонезом на верхней полке.

Когда она обернулась, он уже стоял в дверях.

Она поцеловала его – они целовались всегда, когда и где бы ни встречались, даже если один из них только что просто вышел, а затем вошел в комнату, потому что это была любовь, и их любовь была именно такой. Потом они отнесли две розетки с мороженым в гостиную и нажали на «старт», выведя маньяка из затянувшегося оцепенения.

В этом году весна выдалась ранняя, все кругом в одночасье зазеленело, уже на первой же неделе марта температура дважды переползала за отметку восемьдесят,[2] и преподаватели проводили уроки на улице. По всей школе – даже в вестибюлях и кафе – стоял запах свежей, только что пробившейся молодой травы и расцветающих в саду на той стороне улицы фруктовых деревьев. Ученики – особенно выпускники – прогуливали уроки, отправляясь на карьер, к прудам, в парки, или просто слоняясь по переулочкам с нагретыми солнцем крышами и широко распахнутыми окнами домов. Но только не Чина. Она зарылась в книги и училась допоздна, не отклонясь от расписания ни на шаг. Все было строго по графику, даже любовь. Джереми не мог этого понять.

– Слушай, тебя уже приняли в тот колледж, куда ты хотела, ты закончишь в десятке лучших – у тебя отличный средний балл, – а впереди у тебя четыре года тестов, контрольных и курсовиков, а потом и университет. Выпускниками школы мы бываем лишь раз в жизни. Расслабься. Насладись жизнью. Ну, хотя бы попробуй!

Джереми приняли в Браун[3] – aima mater отца, – и его собственный средний балл давал ему возможность попасть в десять процентов лучших учеников класса. Поэтому, удовлетворенный таким результатом, Джереми катил по своему последнему школьному семестру без математики, физики и прочих точных наук, выбрав искусство и музыку – предметы, которые ему всегда хотелось изучать, но на которые у него раньше не оставалось времени, а также литературу, конечно же, американскую историю и на пятом месте шел испанский.

– Tu eres el amor de mi vida,[4] – скажет он ей, встретив у шкафчика с учебниками, или за обедом, или когда зайдет за ней в субботу, чтобы пойти смотреть кино.

– Y tu también,[5] – ответит она. – или – Yo también?[6] – Чина учила французский. – Но, тем не менее, я снова повторяю, что учеба для меня действительно важна. Я прекрасно знаю, что до Марджери Ю или до Кристиана Дэвенпорта мне как до луны, но я не могу позволить, чтобы меня обогнали такие, как Керри Шарп или Джэлэпи Сигранд – уж ты-то должен меня понять…

Он поразился, что она и вправду взяла с собой учебники, когда они собирали вещи в поход на весенних каникулах. Всю зиму они готовились к совместной поездке и в течение бесконечного ветреного февраля откладывали пакетики с сублимированной едой, батарейки, гортексовые ветровки и теплые рубашки, взвешивая каждый предмет на ручном безмене с болтающимся внизу крючком. Они собирались подняться на Кэтскиллс, к озеру, обнаруженному ими на карте, и планировали провести время вдвоем и только вдвоем – без телефонов, автомобилей, родителей, учителей, друзей, родственников, кошек и собак – целых пять дней. Они будут готовить на костре, читать друг другу книги и спать в двойном спальном мешке, застегивающемся на шикарную молнию, – том самом, что он нашел в шкафу матери, – напоминание о тех временах, когда она сама любила бывать на природе. Спальник сохранил запах – запах его матери – легкий оттенок духов, скрывавшийся в нем все эти годы, а может быть, там сохранился и неуловимый аромат отца, хотя он умер так давно, что Джереми почти не помнил его лица, не говоря уже о запахе. Пять дней. И никакого дождя – ни капли. Он даже не возьмет с собой рыболовные причиндалы, да, вот такая любовь.