Леонид Гартунг - Алеша, Алексей…

АЛЕША, АЛЕКСЕЙ…

Все это было, было, было…

1

Ехать предстояло чуть не на край света, поэтому надо было все спокойно и аккуратно обдумать. Главное, ничего не забыть. Во-первых, я решил, что у меня будет всего два «места». Первое — коричневый порт-плед с ремнями. Он с мамой прошел всю гражданскую войну, кочевал и в красноармейских теплушках, и на обледенелых дорогах под Орском. В него я решил упаковать теплые вещи: шапку-ушанку, зимнюю кожаную тужурку, перчатки, голубой шарф. Другим «местом» была ивовая скрипучая корзина. Ее я думал заполнить остальными вещами и едой. Что я взял с собой? Забавную книжку Крестьянова с его же рисунками — «Слоник Мока и Мишук в путешествии». С детства я любил эту книгу и читал бесчисленное количество раз. Затем отцовские карманные часы с брелоком. Правда, они не шли, но их можно было починить. В корзину же я положил небольшое зеркало в никелированной оправе. Часы и зеркало — единственные вещи, оставшиеся от отца. Захватил я также настольную электрическую лампу с зеленым абажуром, рабочие рукавицы и плоскогубцы. Кроме того, лобзик и пять дюжин отличных стальных пилок к нему. Взял я также маленькие тисочки, которые можно было привинчивать к столу. В подарок тете я уложил вязаный пуховый платок, который прежде носила мама. Да еще пачку денег. (Получил на стройке сразу за два месяца и продал полевой бинокль соседям.) Оксана мудро посоветовала мне разложить деньги по разным карманам, чтоб если украдут, то не все сразу. Она все уговаривала меня остаться, пугая сибирскими лютыми морозами и тем, что я не найду работы.

— Сейчас до Сибири дюже много народу двинулось. Все места позахватили…

Старик, ее отец, напротив, радовался тому, что я уезжаю. Он то и дело являлся в мою комнату выпросить что-нибудь.

— Все вам оставлю, — говорил я.

— А мне ничего не надо. Мне только на память.

Подойдя к стене и трогая желтым прокуренным пальцем фотографии, спрашивал:

— Это что, тоже с собой? А рамочки из доброго дерева, полированные…

— Возьмите, — говорил я, и он от радости смеялся.

Оксана, добрая душа, собирала меня в дорогу, как родного. Нажарила мяса, наварила яиц и каждое завернула в кусок газеты. Насыпала соли в спичечную коробку. Добыла где-то даже курицу и изжарила ее целиком, одолжив у Земцовых чугунную жаровню. По этому поводу она поссорилась с отцом.

— Дай ножку, — требовал он у нее громким шепотом.

— Что ж это за курица будет с одной ногой? — возражала Оксана.

— Все ему и ему. А он тебе кто? Постыдилась бы — мужнина жена.

— А я ничего стыдного не делаю. Хлопчика в дорогу собираю. Сиротинку обездоленного.

— Дай ножку.

— И не проси.

— Вот не думал, что чужой хлопец станет дороже отца родного.

— Так мы же на месте остаемся, а он в Сибирь…

Ей почему-то казалось, что мне очень жалко оставлять вещи.

— Ты не тревожься ни о чем. Нам ничего не надо. Возьми ключ с собой — вернешься, когда захочешь. Здесь все твое.

Уходя на работу, она расцеловала меня и даже всплакнула. А мне было все безразлично. Теперь, когда я вспоминаю свой отъезд, мне кажется, я был не совсем в себе. Я не взял даже семейных фотографий, которые так и остались на стенах в своих рамках. Забыл взять все, что приготовила Оксана: и жареную курицу, и яйца, и огурцы. Захватил только хлеб и две луковицы, которые нашел в кухне, на полке.

Больше всего меня беспокоил Юрка. Если не считать письма, полученного Нонкой, то он послал всего одну открытку из Вольска, где был на ученьях. А потом замолчал. Ни мне, ни домой ни строчки. Почему?

Когда я ехал в трамвае на вокзал, я даже не смотрел в окно. Про себя я думал с горечью и обидой: «В самый трудный момент оказался никому не нужным».

На вокзале я не знал куда сунуться — все залы были забиты людьми. Они сидели и спали на узлах и чемоданах, бродили по перрону. Узнать, кто последний в бесконечной очереди в кассу, было невозможно. Между тем мозги мои работали еще по довоенному образцу — я почему-то считал, что необходимо взять в кассе билет, потом согласно расписанию придет поезд, я займу указанное в билете место и поеду. Теперь ничего похожего: открыто всего одно кассовое окно для военных и командированных. Никто не знал, начнут ли продавать билеты «неорганизованной публике» и придет ли когда-нибудь «наш» поезд.

Знали только одно — надо ехать дальше. Большинство из тех, кто ждал билетов, прибыли из Белоруссии и с Украины, натерпелись бомбежек, налетов штурмовиков, видели и пожары, и близкую смерть и потому, напуганные, считали Волгу недостаточно надежным рубежом. Из разговоров я понял, что почти все стремятся попасть за Урал. Некоторые сидели здесь по неделе и больше, дожидаясь своего поезда, который никто не собирался отправлять. Заводы и другие промышленные предприятия эвакуировались по плану. Их эшелоны проходили мимо вокзала, никого не сажая. «Никуда мне не уехать», — безнадежно подумал я. И, возможно, вернулся бы домой, если б не Дема.

Почему я обратил на себя его внимание, не знаю, но он подошел ко мне, хлопнул ладонью по плечу, как будто мы давно знакомы, и спросил:

— Занял очередь за билетами?

— Нет еще.

— Но займешь, если найдешь последнего?

— Да.

— Вот какой ты молодец! Прямо образцово-показательный молодой человек…

И тут же расхохотался:

— Билеты — это дело дохлое. Хочешь уехать — пойдем со мной.

«Аферист», — подумал я, но делать нечего — пошел.

— Думаешь — жулик? Некоторые говорят, что я похож… Ну да ничего, будем знакомы. Дема Волохов.

Он пожал мне руку, весело взглянул в глаза.

— Левым не видишь?

— Не вижу.

Как он с первого взгляда определил мой недостаток, непонятно.

Он подхватил мою корзину и быстрым шагом двинулся сквозь лабиринт товарных вагонов, платформ, пахнущих керосином цистерн. Мне открылся мир, о котором я не подозревал. Оказывается, здесь, среди вагонного хаоса, живут сотни людей, успевших даже наладить своеобразный быт. На веревках, натянутых между вагонами, сохли пеленки. Кто-то стирал белье в оцинкованной ванне, кто-то играл на гармошке «Амурские волны». Дочь и мать уютно расположились на пустой платформе — мать «искала» у дочери в волосах.

Волохов ориентировался во всем этом, как у себя дома. Он заговаривал то с одним, то с другим, и все его знали.

— Третий день стоим, — сказал он мне с досадой. — Как примерзли. Ни туда ни сюда.

Вовсе он не был жуликом. Скорее — рубаха-парень.

Пока мы шли, он расспрашивал:

— Алексей — божий человек?.. А почему один?

Я ответил. Он сразу поделился и своими горестями:

— У меня семья в Челябинске. Чертова война захватила меня в командировке, да еще я в Москве в больницу попал, две недели отвалялся… Теперь вот вернусь, отчитаюсь на заводе в деньгах, винтовку в руки — и обратно… А отчитаться надо. Нельзя прослыть напоследок вором… А вот и наша теплушка!

Откуда он выкопал это слово? Я слышал его от мамы, когда она рассказывала о гражданской войне, о далеких, как мне казалось, навсегда ушедших годах.

Дема подвел меня к открытой двери товарного вагона:

— Лезь! Здесь еще свободно.

Я было послушался его, но из вагона раздались протестующие голоса:

— Ты что? Сдурел? Яблоку негде упасть.

— Лезь, никого не слушай, — командовал Дема, забрасывая мои вещи в глубь вагона. Из вагона неслось:

— Это что ж такое? Корзинкой по голове! Так и дураком недолго стать…

— Ну, до чего молодежь нахальная пошла.

— Куда прешь, псих?

Все население вагона бурно протестовало против моего вселения. Если б не Дема, я бы отступил, но он действовал решительно.

— Молодежь у нас героическая! — покрикивал он, подсаживая меня в вагон. — Молодым везде у нас дорога!

Дема изо всех сил впихивал меня в вагон, а чьи-то сильные руки выталкивали обратно. Особенно старались две девушки. Я успел заметить, что одна из них весьма миловидна.

— Девочки! — закричал Дема. — Да вы посмотрите, кого я вам привел! Красавец писаный. Сами потом спасибо скажете. Нынче мальчишки на вес золота…

Послышался смех, оборона ослабла, и Деме удалось впихнуть меня. Я огляделся: посреди вагона стол из двух ящиков. Справа и слева нары. Народу, конечно, много, но не настолько, чтобы не нашлось места еще двоим-троим.

Неожиданно появилась Шурочка. Я увидел ее издали. Она шла между вагонами, о чем-то глубоко задумавшись. И чему я, дурак, обрадовался? Ведь все совершенно ясно… Она была в военной гимнастерке, в короткой юбке защитного цвета и в черном берете со звездочкой. В руках несла сетку. Она прошла бы мимо, если б я ее не окликнул.

Улыбнулась мне без особой радости. Губы улыбались, а сама оставалась деловитой и серьезной. Я спрыгнул к ней и, чего со мной никогда не случалось, неожиданно для самого себя, поцеловал ей руку. Один палец у нее был забинтован. Я спросил: