Леонид Гартунг - Алеша, Алексей…
Тетя Капа немного шила для таких же старушек, как она сама, и к великой моей радости позволяла иногда сесть на окованный сундучок и крутить ручку швейной машины.
Внук ее Коля, старше меня лет на пять, всегда что-то мастерил. Одно время он выпиливал из фанеры игрушки, и тетя Капа продавала их на Пешем базаре. Я упросил маму купить мне лобзик, достал фанеры и тоже стал выпиливать игрушки, но получалось, конечно, хуже. И все-таки мне нравилось возиться с деревом: обрабатывать фанерные заготовки наждачной бумагой, раскрашивать их масляной краской. Мама отказалась носить их на базар, поэтому я раздавал их знакомым.
Тетя Капа приходилась моему отцу какой-то дальней родственницей, поэтому спрашивала меня, когда я приходил:
— Папка-то не сулился приехать?
— Нет.
— Ну, ничего, — добродушно улыбалась женщина, — может, одумается.
Дом наш стоял на Соляной улице, против старообрядческой церкви. Мы занимали квадратную комнату с мраморными подоконниками и со стенами, покрашенными под дуб. Здесь мы бедовали целых три года, страдая от страшного холода и сырости. Зимой на стене, примыкавшей к соседнему дому, выступали капли ледяного пота, печка, почему-то оклеенная холстом, тоже покрашенным под дуб, топилась из другой комнаты и нисколько не грела.
Здесь я чуть не умер от воспаления легких, и, когда мне было совсем плохо, приезжал отец. Как во сне, помню, что он жил у нас несколько дней. Когда опасность миновала, уехал.
Я ходил в детский сад, а внук тети Капы Коля Советов учился уже в школе и, может быть, поэтому держался солидно и рассудительно. Однажды я пригласил его к себе поиграть. Он помедлил с ответом и проговорил, нахмурив брови:
— Нельзя.
— Почему?
— А вдруг у вас что-нибудь пропадет, а мне отвечать придется.
Как я ни уверял его, что у нас и пропадать нечему, он так и не пошел.
Одно время тетя Капа зачастила к нам. Меня отсылали во двор, а мама подолгу о чем-то беседовала с ней. Потом я узнал, что она ездила по поручению мамы в деревню, вела с отцом какие-то переговоры, но все кончилось ничем.
На похороны отца мы не ездили, так как о смерти его нас никто не известил, а узнали мы о ней случайно, окольным путем. Много раз собиралась мама побывать со мной на его могиле, да так и не собралась…
О Шурочке я говорил — потом. Но теперь, пожалуй, надо сказать. Коротко говоря, Шурочка была моя беда. Я часто думал, почему так судьба сложилась, что Шурочка поселилась в том же доме, куда мы переехали с Соляной. Отлично запомнилось, как она вместе с мужем носила вещи в свою новую квартиру. Он устроил ее, уехал и больше не показывался. Сперва писал письма, а потом перестал. Девчушку свою, Вику, она отвезла матери в деревню, а детская кроватка так и осталась стоять в большой комнате. Впрочем, об этом я узнал много позже.
В начале сорок первого я работал на строительстве элеватора, на берегу Волги. Механизация в ту пору почти отсутствовала — механическим способом наверх доставляли только бетон в ковше, подвешенном на тросах. Все остальные работы выполнялись вручную. Даже подъемного крана не было. Начал я с тяжелой работы подносчика — получил на складе брезентовые рукавицы, подкладку с лямками, которую привязывал на правое плечо, и впервые услышал хрипловатое напутствие десятника: «Ну, давай, давай!» Мы таскали железные пруты и консоли по шатким трапам на опалубку, которая помещалась примерно на высоте шестого этажа. Отдыхали только тогда, когда спускались вниз за новой порцией арматуры. Работа не требовала ни ума, ни сноровки, к тому же арматурщики постоянно материли нас за то, что мы не успевали подносить прутья.
Потом я заслужил повышение. Я и еще четверо парней стали загружать бетономешалку. Мне поручили остро наточенной лопатой распарывать бумажные кули с цементом. Вначале дело не шло, но потом я так наловчился, что тремя ударами вскрывал куль сверху донизу, причем на это уходило не больше двух секунд. Я вываливал цемент на деревянную площадку, а трое других смешивали его с песком и щебнем.
Пока один ковш поднимался, мы должны были успеть подготовить новую порцию смеси. Не выпадало ни минуты передышки, нещадно палило солнце, глаза заливал едкий пот. Ни секунды не оставалось, чтобы подумать о чем-то постороннем. Даже на Шурочку я успевал взглянуть только мельком, хотя она работала в десяти метрах от меня. Плотники, которые тесали стойки для опалубки, заигрывали с молодой женщиной, заводили с ней двусмысленные разговоры, шутливо обнимали ее. Шурочка только повизгивала и отмахивалась от нахальных парней.
В начале июня я заменял заболевшего арматурщика. Работа эта была тяжелая, но интересная — арматурщики вязали проволокой стальные пруты и фигурные угловые консоли — в узких щелях опалубки. Весь день на коленях, согнувшись в три погибели. Десятник строго следил за тем, чтобы арматура не высовывалась из щели, потому что за мной шли бетонщики и крутильщики. Бетонщики заполняли щели бетоном, а крутильщики поднимали на вантах всю рабочую палубу. Она медленно двигалась вверх, а под нею оставались стены будущего элеватора. Иногда выпадали моменты, когда ремонтировали бетономешалку или подносчики не успевали обеспечить нас арматурой. Тогда я усаживался на краю опалубки, смотрел на город и Волгу.
Еще мальчишкой я мечтал стать летчиком, мечтал о высоте. Рядом летали голуби, едва не задевая крылом лица. А если наклониться и посмотреть вниз, то как на ладони виден весь двор, заваленный стройматериалами. И опять Шурочка. Красная косынка, синий комбинезон, руки на рычагах, управляющих лебедкой.
Шурочка… Чем она так влекла к себе? Довольно высокая — на два пальца выше меня. С худыми загорелыми ногами. С челкой на лбу. Со слабо развитой грудью… И вот что странно: на стройке она позволяла парням всякие вольности, а дома держалась очень замкнуто. Со мной она только здоровалась. Ни разу не заговорила. Юрка как-то сказал о ней: «Из трех щепочек сложена». Должно быть, он ничего, кроме щепочек, в ней не видел, а меня она притягивала. И еще одно отличало ее: Шурочка красила ресницы и веки подводила чем-то синим. Теперь это модно, а тогда на такие штуки решались немногие. Позже я попросил ее, чтоб она не красилась, и она не стала, но это потом, а вначале мне было стыдно смотреть ей в лицо, как будто она какая-нибудь доступная. Нет, конечно, о доступности не могло быть и речи: жила она одиноко и замкнуто. Никто к ней, и она ни к кому. Но таилось в ней что-то чрезвычайно притягательное. В этом невозможно разобраться — почему один человек так непонятно нравится другому.
Говорят, голубые глаза — невинность, но глаза у Шурочки, хотя и были как ясное небо, говорили мне очень и очень многое. Я не понимал, но уже чувствовал, что значит, если женщина смотрит на тебя такими глазами. В то время мучила меня непреодолимая робость. Позже я научился ее скрывать, а тогда, повстречав Шурочку, я терялся и горел от смущения.
Звал ее уменьшительным именем не один я. Все так звали в нашем доме.
Зарабатывал я по тем временам немало. Вкалывали мы по двенадцать часов в смену, потому что стройка считалась срочной. От непривычки я сильно уставал, болело все тело…
Несмотря на это, каждый раз я с радостью шел на работу. Приятно было, что иду не один, а с другим рабочим людом, приятно было небрежно показать пропуск в проходной, а затем взбираться с плоскогубцами за поясом и мотком мягкой проволоки вверх, по опасным мосткам к своему месту. Любил я утреннюю прохладу, ветер с Волги, ощущение легкости и силы во всем теле и ожидание, что увижу Шурочку. Еще ничего не было сказано между нами, но что-то завязалось, более крепкое, чем слова, и от одной этой мысли замирало сердце.
Вот тогда-то и заболела мама. Утром я проснулся оттого, что она стонала, — губы ее шевелились, но невозможно было понять, что она хочет сказать. Я растерялся, а мама все твердила что-то и показывала рукой на стену, и, наконец, я понял, что она просит позвать Юркиного отца.
Я постучал в дверь к Земцовым. Вышел Юркин отец и, узнав, в чем дело, сейчас же пришел к нам. Он внимательно обследовал маму, а затем сказал, что парез этот временный, вероятней всего — на почве недавно перенесенной малярии, а сейчас мне надо вызвать участкового врача. Перед войной с этим было очень строго — за прогул отдавали под суд. Я тотчас же побежал на стройку, оставил записку прорабу, оттуда поехал в поликлинику, которая находилась где-то около завода комбайнов. Участкового врача уже не застал, но в регистратуре записали вызов и велели мне сидеть дома и ждать.
И бывают же в жизни такие удачные совпадения. Оказывается, Юркин отец уже несколько лет изучал осложнения малярии и даже писал диссертацию на эту тему. Вечером явилась участковая врачиха, и он еще раз пришел к нам, беседовал с ней, и она согласилась с его диагнозом. В последующие дни маму посещала медсестра, делала ей хинные уколы. Эти-то уколы и спасли ее.
