Тим Краббе - Пещера

Тим Краббе

Пещера

1

Доставить чемодан в Ратанак

Он увидел это примерно через километр, как ему и говорили: длинное бетонное пятиэтажное здание недалеко от шоссе, – ведущего в аэропорт. Перед зданием – парковка, где стояло несколько сверкающих на солнце машин. Ограда отделяла парковку от пустыря, протянувшегося до дороги. Низкий кустарник, мусор, куски обвалившихся стен, а посередине – одинокая кособокая пальма.

Над входом в здание непонятными буквами-завитками написаны слова. Он знал, что они означали:

Он должен появиться на парковке в одиннадцать.

Страх бурлил в жилах, словно влюбленность.

Внезапно микроавтобус, который вез Эгона и еще нескольких туристов в гостиницу «Холидей Инн», вынырнул в Ратанаке. Клокочущее, гудящее море белых рубашек, мопедов, велосипедов, велотакси, автобусов, грузовичков до краев заполняло бульвар. С обеих сторон по полосам встречного движения сочился узкий поток машин, не рискующих перестроиться на свою полосу. Все сигналили и старались оттеснить друг друга. Микроавтобус, в котором сидел Эгон, тоже непрерывно гудел, протискиваясь сквозь это месиво, грохоча по глубоким выбоинам в асфальте и едва не задевая встречный транспорт. Все что-то везли: корзинки, невероятных размеров поленницы, связки живых кур, подвешенных лапами к рулю; в велотакси сидели дамы с дочерьми в нарядных блузках, на сиденье в коляске – тихая пожилая женщина. Посреди дороги Эгон заметил полудохлую крысу – задняя часть ее тельца была раздавлена, и полные ужаса глаза ждали, когда какое-нибудь колесо положит конец ее мучениям. Некоторые пассажиры фотографировали. В том числе и мужчина в белой шляпе, в котором Эгон с самого утра в Бангкоке заподозрил слежку. Эгону тоже надо было бы поснимать, но вид парковки его словно парализовал.

Вдоль тротуаров тянулись ряды торговых палаток с теми же буквами-завитками, но некоторые вывески уже были узнаваемы: ХОТ ТОКИ или ПОК-КА – НАПИТОК НОМЕР ОДИН В РАТАНАКИРИ. Мальчишки играли в шары, заливаясь смехом. На каждом шагу в масляных лужах на корточках сидели мужчины, окруженные колесами, выхлопными трубами, шестернями и бензобаками, словно после разгрома мопедной армии. Боковые улочки являли собой открытые мусорные свалки, среди отбросов мельтешили поросята, куры, голые дети и женщины с кувшинами. И повсюду – иногда высотой в несколько этажей – красовался портрет Генерала Софала, Труженика Номер Один, властелина Ратанакири. Один и тот же портрет: Софал, на двадцать лет моложе себя самого, сильный и благожелательный, серьезный бог, мягкий убийца, в ослепительно белом с зеленым мундире на огненно-красном фоне – цвета национального флага. Эти портреты были единственным, что оставалось в Ратанаке безупречно чистым. Скорее всего их подновляли так же часто, как стирали мундир Софала.

На площади микроавтобус застрял в пробке прямо напротив огромного рекламного щита с лубочным изображением шприца, перечеркнутого толстым красным крестом.

– В Ратанаке есть только три светофор! – ухмылялся шофер. – Все капут! Сломаться!

Наконец микроавтобус тронулся с места, и они снова поехали, уносимые всем этим потоком неудержимой, кипящей жизни, стремящимся неизвестно куда. И в этом потоке – он, со своей сумкой, словно смертельный вирус в кровеносной системе.

Он подумал: интересно, тот, другой, уже в Ратанаке?

Окна его номера на шестом этаже «Холидей Инн» выходили на Великую реку Тонле-Конг, которая разлилась почти на километр, блестящая и спокойная. Сотни узких лодочек под соломенными навесами группировались вместе, словно плавучие крытые повозки. Он открыл балконную дверь, и жара, о которой он на время забыл, вновь захлестнула его, точно капля смолы, навечно приклеивающаяся к тебе. Он резко отпрянул, захлопнул дверь.

На низком столике у окна лежал проспект с телефонными номерами и изображением девушек. Радиобудильник около кровати показывал четверть второго. Оставалось меньше десяти часов.

И вдруг Эгон заплакал. Правда, после первого же всхлипа взял себя в руки, так что и не знал толком, плач ли это. Он присел на край кровати. «А-а-а! А-а-а!» – вырвалось у него. Что-то сдавливало грудь, снова и снова, будто воздушная подушку после аварии. Он пружинил на кровати и смотрел на стоявший рядом чемодан.

«Черт возьми, я тут сижу и вздыхаю, как старая дева, – думал он. – А из-за чего, собственно, мне плакать?»

Причин было три.

Он разделся и направился в ванную. Под душем он попробовал осмыслить эти причины. Факт, что таким путем приходилось добывать деньги, был настоящим поражением – куда более сокрушающим, чем просто отсутствие оных. Чувство потерянности здесь, в городе, где не с кем перекинуться словом. Облегчение, что ему удалось пройти таможню (он чуть в обморок не упал, когда ему кивнули, давая понять, что он может следовать дальше со своим чемоданом). Страх, что ему удалось пройти таможню. Они знали все, как если бы предупреждение в эмиграционной карточке «РАТАНАКИРИ – 20 ГРАММОВ – СМЕРТЬ» было написано у него на лбу. Его отпустили, но человек в белой шляпе следил за ним, и в одиннадцать часов его обязательно схватят, вместе с тем, другим. Его не покидало ощущение, что это последний день его жизни. За окном текла река, которая ничего о нем не знала. И как только мог он доверить свою жизнь такому проходимцу, как Аксел ван де Граф?

Он мог назвать все причины.

Он был слишком далек от истины.

– Такси в Ратанаке нет, – сказала девушка на рецепции. Если ему необходимо куда-то поехать, он может воспользоваться гостиничным автобусом. Один только что ушел, следующий будет через сорок пять минут. Если он не желает ждать, то лучше пройтись пешком или поймать мопедное такси.

– Но я бы вам этого не советовала, если вам дорога жизнь.

– Мне не дорога жизнь, – сказал он.

Ботинки жали, голова трещала, в горле пересохло. Пыльное пространство между гостиницей и президентским дворцом напоминало пустыню. Надо было купить шляпу.

Посреди площади вокруг фонтана толпились люди. Подойдя поближе, он увидел свадебную процессию с яркими зонтиками; молодая невеста в белом подвенечном платье с фатой и жених в белом фраке, оба с красными ленточками, позировали у фонтана в окружении улыбающихся фотографирующих родственников. Эгон тоже сделал фотографию – пара смущенно, но гордо улыбнулась ему. Фонтан был высохшим.

Уставший и измученный от боли во всем теле, он добрался до дворца на другом конце площади. За оградой на постаменте возвышался огромный портрет Софала, который разглядывали какие-то туристы. Дворец был открыт для посетителей. Будь у Эгона машина, он бы тоже зашел посмотреть. Сделав несколько фотографий, он пересек площадь в направлении обычных улиц. Жилые дома были выжжены солнцем, полуразрушены, заброшены. Веранды переполняли стоящие на них столики, а оторвавшиеся листы гофрированного железа повисли вдоль стен бурыми полосками, словно водосточные трубы, отбрасывая живительную тень. Он подумал, как же ему узнать мопедные такси, но они сами его нашли – два-три водителя уже стояли рядом. Он отмахнулся – сначала следовало утолить жажду.

На широкой улице он наткнулся на что-то типа кафе – киоск с несколькими столиками и стульями на улице под гофрированным навесом. Работал телевизор, с экрана доносились крики дерущихся и убивающих друг друга маленьких детей. Он осушил три кружки пива подряд.

Стоило ему подумать, что мужчина в белой шляпе больше не попадался ему на глаза и что здесь вообще не видно туристов, как на другой стороне улицы он заприметил похожее кафе, где под навесом сидела западного вида женщина, так же, как и он, одна. Преемница мужчины в белой шляпе? Нет, ерунда. Если бы за ним следили, то этим занимались бы ратанакирианцы. Напротив, в присутствии этой женщины он испытывал облегчение – теперь он был не так одинок.

Он разглядывал ее сквозь уличный поток, будто на экране в кино, где изображение искажено помехами. Казалось, она тоже взглянула на него. Эгон ждал, когда к ней присоединится ее спутник, но она оставалась одна. Ему вдруг безумно захотелось перейти улицу и заговорить с ней.

Спустя какое-то время она ушла.

Когда Эгон поднялся, чтобы продолжить путь, он почувствовал, что слегка опьянел и с трудом держится на ногах. Он вернулся на шумные улочки и сделал еще несколько туристических фотографий: рыночные стойки с майками «Кёйфье[1] в Ратанакири», кинотеатр с буйно размалеванными афишами фильмов-боевиков, монах в оранжевом одеянии на велосипеде. Повсюду хромали, ползали, лежали уроды с оторванными руками и ногами, кровоточащими ранами, в грязных повязках, слепые, безумцы, глядевшие далеко за пределы Ратанакири – жертвы международных и гражданских войн, оставшихся в наследство мин, болезней и недоедания. Карнавал растления и непобедимости жизни.