Джеймс Тёрбер - Замерший замок и его часы

Глава 1

Когда-то на вершине одинокого холма стоял мрачный замок, по его стенам висели тринадцать часов, которые никогда не шли. А жили в этом замке злой и жестокий герцог и его племянница принцесса Саралинда. В любую погоду, при самом сильном ветре принцесса оставалась теплой, герцог же всегда был, как ледышка. Руки его вечно оставались так же холодны, как и улыбка, но самым ледяным было его сердце. Герцог всегда носил перчатки, даже спал в них. Перчатки ужасно мешали ему. Как в перчатках поднять с пола булавку, или монетку, или ореховое зернышко? Как вырвать перышки у соловья? Росту в нем было шесть футов и четыре и еще сорок шесть, и был он еще холоднее, чем представлялось ему самому. Один глаз герцога прикрывала бархатная повязка, другой поблескивал сквозь стекло монокля, и казалось, что одна половина его существа более скрыта от людских глаз, чем другая. Герцог потерял глаз, когда ему едва минуло двенадцать. Он тогда со страстью калечил птичек и зверюшек, в поисках которых обшаривал все гнезда и норки. И вот однажды мама птенца сорокопута успела первой напасть на него. Ночи герцога заполняли зловещие сны, а дни проходили в дурных делах.

Как-то он брел, прихрамывая и скверно хихикая, по холодным галереям замка, замышляя новые каверзы против поклонников Саралинды. Герцог ни за что не хотел отдавать никому руку племянницы, так как во всем замке только у нее была теплая рука. Все остальное — и руки стражников и даже стрелки всех тринадцати часов — оставались всегда ледяными. Все они оледенели в одно и то же время, в снежную ночь семь лет назад, и с тех пор часы в замке всегда показывали без десяти пять. Путешественники и мореплаватели смотрели на мрачный замок, стоящий на вершине одинокого холма, и говорили: «Там время замерло и лжет. Что в замке том — вчера или потом? Когда же там сегодня и сейчас?»

Холодный герцог страшился слова «сейчас», поскольку «сейчас» обладает теплотой и жизненностью, а «потом» мертво и похоронено. «Сегодня» и «сейчас» могли привести в замок веселого рыцаря, блистающего благородной отвагой.

— Нет, нет, не надо, не хочу! Но ноша эта никому не по плечу: на холм наш просто не взойдешь, и нас легко так не возьмешь, так что являйся, принц, ты здесь умрешь! — злорадствовал герцог.

Герцог боялся слова «сейчас», но все же наведывался к часам проверить, не пошли ли они, мучась странным любопытством и вместе с тем молясь, чтобы время не ожило. Странствующие лудильщики, а также волшебники пытались завести часы при помощи инструментов или колдовских заклинаний, встряхивая их или покрывая проклятиями, но ничто не помогало, и часы не тикали. Все часы были мертвы, и в конце концов, размышляя об этом, герцог представил себе, что он прикончил время, поразил его своим мечом, вытер окровавленный клинок о стрелки, и часы остались лежать, испуская из внутренностей минуты и секунды, пружины разматывались и растягивались, маятник распадался и рассыпался.

Герцог хромал, потому что одна его нога была короче другой. Правая вытянулась сильнее, чем левая: когда герцог был совсем юн, он проводил утренние часы, пиная щенков и поддевая ногой котят. Обычно герцог спрашивал у поклонников принцессы: «Чем одна моя нога отличается от другой?», и если юноша отвечал: «Одна короче другой», герцог гонялся за ним по замку с мечом, который всегда висел в ножнах у него на поясе, и в конце концов дело кончалось тем, что он скармливал незваного гостя гусям. Пришельцу полагалось ответить: «Одна длиннее другой». Многие принцы подверглись подобной участи, не уловив разницы. Другие были убиты за столь же ничтожные проступки: за то, что помяли камелии герцога, или недостаточно хвалили его вина, или слишком долго таращились на его перчатки, или чересчур пристально глазели на его племянницу. Те же, кто избежал быстрой мести и меча герцога, получали невыполнимые задания, только выполнив которые, они могли добиться руки принцессы, единственной теплой руки в замке, где время оледенело в одну снежную ночь, все часы навеки остановились и вечно показывают без десяти пять. Принцам предлагали принести ломтик луны или превратить безбрежное море в море вина. Их посылали отыскивать вещи, которых никогда не существовало, или создавать создания, которые не могли быть созданы. Они уходили, пытались выполнить задания, но исчезали и не являлись вновь. А кое-кого, как я уже поведал, герцог просто убивал — или за то, что имя пришельца начиналось на букву «Х», или за то, что тот уронил ложку, или за то, что носил кольца, или за то, что недостаточно уважительно разговаривал.

Замок и герцог становились все холоднее, а Саралинда чуть старше, несмотря на то, что время вокруг остановилось и все часы лгали. Ей было около двадцати, когда однажды в город, расположенный внизу, под холмом, прибыл принц, переодетый менестрелем. Он называл себя Хингу, впрочем, это имя не было его подлинным, к тому же оно грозило в этих местах бедой, поскольку начиналось на букву «Х». Он весь состоял из лоскутов и заплат — настоящий оборванец-менестрель, поющий ради заработка и любви к песне. Хингу, как он опрометчиво назвал себя, был младшим сыном могущественного короля, но ему смертельно надоело жить среди роскоши и пиров, турниров и одних и тех же лиц принцесс из собственного королевства. Он тосковал по дальним странам, где мечтал найти девушку своих грез, бредя по дорогам, напевая песни, изучая жизнь простых людей и, по мере сил, убивая то там, то сям драконов.

В городе, лежащем у подножия одинокого холма, в таверне под вывеской с серебряным лебедем собирались горожане — кабатчики, корабельщики, канатчики, коптильщики, каретники и прочий люд. Тут менестрель и узнал о Саралинде, самой прекрасной в мире принцессе.

— Если ты можешь обратить капли дождя в капли серебра, она твоя, — лукаво подмигнул ему кабатчик.

— Если ты можешь убить колючего Борова из Боровокола, она твоя, — усмехнулся корабельщик. — Но здесь нет ни колючего Борова, ни Боровокола, так что придется потрудиться.

— И что особенно неприятно, это месть и меч ее дядюшки, — захихикал канатчик. — Герцог раскроит тебя от темени до пят.

— Он семи футов девяти дюймов росту и ему всего двадцать восемь лет, мужчина в расцвете сил, — заржал коптильщик. — Его рука достаточно холодна, чтобы заморозить часы, достаточно сильна, чтобы задушить быка, достаточно быстра, чтобы поймать на лету ветер. Он крошит менестрелей, как сухари в бульон.

— Но наш менестрель согреет сердце герцога песней, ослепит его золотом и драгоценностями, — захохотал каретник. — Он потопчет камелии, прольет вино, притупит меч герцога и подскажет, что имя его начинается на букву «Х». В конце концов герцог воскликнет: «Возьми же Саралинду с моего благословения, о благородный принц заплат и лоскутов, о величавый всадник!»

Каретник весил двести пятьдесят два фунта, но менестрель схватил его, подбросил вверх, поймал и посадил на место. Затем расплатился с хозяином таверны и покинул компанию.

— Я видел где-то этого юношу, — размышлял корабельщик, выйдя из таверны вслед за Хингу, — но он не был тогда ни оборванцем, ни менестрелем. Надо хорошенько подумать и вспомнить, где же это происходило.

— А менестрелей он крошит, как сухари в бульон, — повторил напоследок коптильщик.

Глава 2

А за дверьми таверны на землю спустилась ночь, светила, плывя по небу, желтая луна и качала в своем роге ясную белую звезду. В мрачном замке на холме мигал фонарь, и свет его становился то сильнее, то слабее, как будто тощий герцог крался из комнаты в комнату, то приканчивая летучих мышей и пауков, то закалывая крыс.

— Ослепит герцога драгоценностями, — громко повторил менестрель слова каретника. — В этой мысли что-то есть, но что в ней есть, я не могу промыслить. — Он задавался вопросом, что его ждет: прикажет ли ему герцог превратить снег в пурпур или сделать стол из опилок, а может быть, просто располосует от темени до пят и скажет Саралинде: «Вот он валяется, этот идиот, твой последний поклонник, никому не ведомый менестрель. Я прикажу слугам скормить его гусям». Юноша вздрагивал, облитый лунным светом, и недоумевал, где у него темечко и где пяты. И еще было ему неясно, как и когда он сможет проникнуть в замок. Никто никогда не слыхал, чтобы герцоги приглашали оборванных менестрелей к своему столу, позволяли им встречаться с принцессами и давали задания.

— Надо подумать, — решил принц, — придется хорошенько подумать и что-нибудь обязательно придумается.

Час был поздний, гуляки выползали из кабачков и таверн и разбредались, пошатываясь, по домам. Ни на ком из них не было ни лохмотьев, ни заплат, а некоторые щеголяли в бархате и шелках. Город заполнился заливистым лаем сотен собак. Менестрель достал из-за спины лютню и начал напевать наивный напев, навеянный новыми, непривычными мыслями.

Гав, гав, в округе тьма собак,Все шавки брешут на гуляк,На тех, кто в бархате, в шелках,Но не на тех, кто рван и наг.

Канатчик, который добрел до дому и дополз до постели, засмеялся, заслышав забавную песню, а каретник и коптильщик наморщили лбы и принялись слушать.