Чарльз Дэвис - Мания

Чарльз Дэвис

Мания

Посвящается, прежде всего, моим родителям и Дженнетт

Идеи этого романа родились из богатого жизненного опыта и большого количества прочитанной литературы; самой вдохновляющей была авторитетная история Ребекки Солнит «Охота к перемене мест: Прогулка в мировой культуре».

♦

Мои родители вовсе не предполагали, что я посвящу себя литературе, еще менее, что я закончу свои дни под стражей, в ожидании удовольствий священной испанской инквизиции. Возможно, причиной заключения явилась литература, но я не сожалею об учености, которая привела меня сюда. Без литературы я бы в лучшем случае стал управляющим монастырем, накладывал жесткие ограничения на обитателей и подсчитывал десятину на палочках с надрезами, обозначающими сумму долга, то есть, по моим понятиям, стал бы человеком бессловесным и бесполезным. Что касается моей нынешней ситуации, то, как говорил мавр, никто не бросает камни в дерево, на котором нет фруктов.

Тот мавр был нашим acequero.[1] Мой народ ничего не знал о горах, и в каждой деревне осталось по одному мавру, дабы создавать acequias[2] и учить христианских поселенцев орошать землю. Неблагодарная задача, но мавр не ожесточался, а если скорбь и терзала его сердце, ничто не отражалось на его лице. Обходя acequias, расчищая их от камней, укрепляя берега, карабкаясь по крутым склонам, вырубая в скалах канал, он искрился и сиял, как вода, которую подводил к нашим урожаям. Мы, дети, любили его за это, ибо нуждались в его шутках и рассказах, как наши родители, поселившиеся здесь, нуждались в его знаниях по ирригации.

Я до сих пор помню страх детского бытия. Я говорю не о страхе, вызываемом непониманием или невежеством, не о страхе наказания или порки, а о страхе похищения. Видите ли, дети исчезали. Время от времени кто-нибудь да пропадал. И хотя жители деревни обыскивали русла рек, колодцы, и пещеры, и дно tajos,[3] никогда не находилось и следа пропавшего ребенка. Дети просто исчезали. И до моего девятилетия эта дань на юность воспринималась со стоицизмом отчаяния. Как прекрасно знал Инквизитор, люди, сорванные с привычных мест, жаждут на новой земле уверенности, и, когда властители переселяют целые народы, ребенок может исчезнуть словно соломинка, унесенная ветром.

Затем умер младенец. Вообще-то иного от детей и не ждали. Я говорю не об исчезнувших, а о новорожденных, кои еще слабее цепляются за жизнь. Редкий ребенок преодолевал трехлетний рубеж. Раннее детство было столь опасным, что выживание само по себе могли счесть подозрительным, а достижение зрелости — подтверждением некоего оккультного вмешательства. Однако в данном случае, потеряв за несколько лет троих детей, из которых один исчез двумя месяцами ранее, обезумевшая мать заявила, что во всем виновато колдовство. И как только раздался сей глас, все задумались о плохом урожае, сварливой жене, задиристом муже, ленивом сыне, суровом отце, крысах в зерне, холоде, жаре, наводнении, засухе… короче говоря, жалкая доля невежественного народа, вырванного из привычной среды обитания, показалась не естественным результатом, а виной внешних сил, и оставалось лишь эти силы выявить. Люди любят искать виноватых. Это сильно облегчает жизнь. И если ведьмы встречаются в городах, почему бы им не жить в сельской местности, где крест более шаткий? Не в буквальном смысле, конечно. В буквальном смысле, крест присутствовал повсюду: намалеванный на стенах или вдоль дорог, он провозглашал нашу хрупкую победу. Однако метафорически наша земля едва ли была христианской, а нарисованные кресты быстро обесцвечивались в суровом климате.

Наш священник был бедным неграмотным человеком, перебивавшимся работой на земле, как и все остальные. Задним числом я понимаю, что он понятия не имел о литургии, но выучил кучку латинских фраз, кои рассыпал по своим проповедям практически наобум, а пробелы заполнял туманными речами собственного сочинения. Если в этой aldea[4] он представлял Бога, то, несомненно, здорово веселил дьявола.

Итак, когда заговорили о колдовстве, священник оказался беспомощным, и потребовались сторонние представители власти — кто-то обладающий необходимыми средствами для нахождения виновника и определения наказания.

♦

Мы, дети, никогда прежде не видели столь важную персону. Когда Инквизитор впервые въехал в деревню в богатом одеянии, верхом на прекрасном коне, мы в страхе разбежались, ибо столь великолепно разряженное существо не могло быть никем иным, кроме Бога либо самого дьявола, а, учитывая охватившую всех в последнее время панику, Бога в том месте никто не ждал. Да и священника нашего явно обуревали сомнения. Хотя он и не сбежал, но неуверенности скрыть не смог. Спрятавшись за стогом сена, я увидел, как он протиснулся вперед поприветствовать величественного гостя, и подозреваю, что некоторые жители деревни, не в самую последнюю очередь более всего ответственные именно за такое развитие событий, начали сожалеть о своих призывах к расследованию. Кто мог знать, чем закончится присутствие столь важной персоны в нашей жалкой общине.

Как выяснилось позднее, появление Инквизитора имело мало отношения к страху горстки легковерных крестьян перед сверхъестественным. Насколько я знаю, колдовство никогда не беспокоило вас, милорды. Это одно из немногих ярких пятен в вашей темной истории: в то время как остальная часть христианского мира призывала к гонению на ведьм, ваши следователи намеренно представляли соглашения с дьяволом как безвредную женскую болтовню. Даже если бы вас и волновали подобные вопросы, наша жалкая aldea едва ли удостоилась бы внимания представителя инквизиции хотя бы среднего ранга. Однако вследствие недавнего изгнания moriscos[5] инквизиция потеряла главный источник дохода, и на деревни, где оставались насильственно крещенные мавры, говорившие лишь на родном языке и располагавшие для укрепления своей новой веры лишь несколькими наспех переведенными фразами, налагался штраф; избежать вашего внимания они никак не могли. Испытывая недостаток как в еретиках, так и в денежных средствах, орден не гнушался миссиями, кои прежде счел бы слишком незначительными для людей, безмерно гордившихся своей добродетелью.

Конечно, ваши моральные устремления всегда омрачались более земными мотивами. Вы свергали тех, кому завидовали, и обеспечивали монархам власть над разнородным населением. Однако в данном случае у вас была совершенно иная политическая цель. Инквизитор выполнял дипломатическое поручение в месте, где военный успех опередил готовность поселенцев. Мавр это понимал. Он прекрасно сознавал всю хрупкость победы. Он всегда говорил, что путник завоевывает лучше любой армии, ибо если армия покоряет землю, пропитывая ее кровью, то путник становится частью пейзажа, врастает в него. Армия — пятно, путник — субстанции.

Я навсегда благодарен мавру за ходьбу. Мой народ тоже ходил; отправлялся в поля, гнал летом стада на высокогорные пастбища, спускался продавать или обменивать то немногое, что мог оторвать от себя, но мавр ходил совершенно иначе. Он ходил, чтобы жить — это была его работа: бродить вдоль acequias, отмерять воду, возвращаться к источнику, спускать с гор живительную влагу. Величественный, божественный образ бытия — разве нет? — подводить источник жизни к плодам, оценивать и гарантировать каждому ровно столько, сколько необходимо. Такая жизнь прекрасно устроила бы и меня, ибо мавр заразил меня любовью к ходьбе, ходьбе и разговорам, умению рассказывать истории самому себе, и эта любовь была столь сильна, что оба вида деятельности стали столь схожими, что невозможно стало отличить один от другого. Для меня дорога была простым рассказом, и каждый раз, как я иду по земле, я рассказываю себе историю окружающего мира. Даже сейчас я меряю шагами комнату, диктуя секретарю… нет, если вы зайдете, то не найдете его здесь. После того первого предательства я поклялся больше никогда не предавать и сделал все возможное, чтобы сдержать ту клятву. Вы не найдете здесь никаких ключей к его личности. Лишь слова, которые он воспроизводит из моей пытливой ходьбы, нескончаемой истории.

Ходьба важна для изложения моих убеждений и принципов, с которыми вы, вероятно, уже знакомы. За дни служения я приобрел противоречивую репутацию, ибо бедняки считают меня юродивым, а богачи видят во мне угрозу их безоблачному существованию, угрозу их традициям и укладу. Отчасти своей репутацией я обязан ходьбе. Человек моего ранга, передвигающийся пешком, — одновременно и чудо и скандал. Некоторые бедняки прежде сомневались в существовании ног у людей моего положения, а богатые прелаты[6] боятся, что я начну проповедовать бедность, коей они никогда не знали, да и не хотели бы знать. Даже добравшись до цели на положенной мне парной упряжке (бедные животные давным-давно испустили последний вздох, так что взяться за дело вам следовало бы лет десять тому назад), я спускался из кареты на пыльную дорогу и шел пешком рядом со своим кортежем. Подобная практика представляла изысканную пытку для моих секретарей, ибо они не могли позволить мне, своему иерарху, идти пешком в одиночестве, однако считали ниже своего достоинства следовать моему примеру. Всему этому я научился у мавра.