Максим Матковский - Попугай в медвежьей берлоге

Максим Матковский

Попугай в медвежьей берлоге

В романе полностью приведено стихотворение Роберта Рождественского «Города» (с разрешения наследников).

© Матковский М., текст, 2016

© Рождественский Р. И., наследники, 2016

© Оформление. ООО «Издательство «Э», 2016

Часть I

Глава 1

Когда я поднялся к себе на этаж и увидел черный отпечаток ладони, то сразу все понял: меня подставили, сдали с потрохами, мне крышка, тайная полиция будет играть моей головой в футбол, сирийский СМЕРШ полакомится моим сердцем, а домой в деревянном ящике они пришлют мои глаза, уши и нос.

Интересно, что скажут родители? Интересно, узнает ли сестра два моих близоруких глаза, которые так часто таращились на нее с ненавистью и презрением?! Узнает! Сестра схватит мое ухо и прокричит: «Доигрался, братик, доигрался?! Ну, и как тебе в аду?!»

Родителям сообщат: «Вашего сына казнили как шпиона. О да, вы многого не знали о собственном сыне, и, признаться, мы тоже не знали. Лэнгли взял его в оборот. Каков подлец, они обещали ему тепленькое местечко и кинотеатр! Он, наверное, полагал, что сделан из титана, а не из мяса с костями, как мы с вами. Расскажите про его детство. Расскажите, чем он увлекался и какие книги читал? С кем он поддерживал контакт в последнее время? Кто был его другом? Кто был его врагом? Кого он ненавидел, а кого любил?.. Да, извините, мы понимаем, что вам тяжело, смерть сына – дело непростое. Но вы обязаны отвечать на наши вопросы, ведь именно вы воспитали предателя. Перебежчика! Откуда мы знаем, можно ли вам доверять? Сейчас вы поедете с нами, а дом ваш перевернут вверх дном. Собирайтесь! Дом ваш разберут по кирпичику, не сомневайтесь. К прежней жизни вы уже никогда не вернетесь. Итак, вопрос номер первый: на кого вы работаете?»

Да, они долго будут допрашивать родителей и всех тех, с кем я имел дело в последнее время. Секретное подземелье за Киевом – вот где проведут мои близкие остаток жизни.

И во всем виноват только я!

Черный отпечаток ладони на белой двери…

Дрожащей рукой я сунул ключ в замочную скважину, распахнул дверь и схватил на кухне мочалку с моющим средством. Я принялся тереть отпечаток изо всех сил, тер его и тер, а он не исчезал, тогда я попытался сорвать дверь с петель, плевать на соседей, пусть думают обо мне все, что хотят, пусть говорят: «Этот европеец-тихоня, проживающий в квартире напротив, окончательно рехнулся. Да он сошел с ума. Тю-тю, мажнун![1] Может, от жары? Европейцы не способны адаптироваться к нашему климату. У них, знаете ли, мозги плавятся от нашего солнца. Вытекают через уши. Или во всем виновата пустыня Отчаяния? Мы дремали дома и услышали шум. Этот агбаль[2] пытался выломать собственную открытую дверь. Он ее таки выломал и куда-то утащил.

Куда-то?!

Я хотел сжечь проклятую дверь! Но мне не удалось оторвать ее, и тогда в голову пришла гениальная мысль – закрасить или заклеить проклятый черный отпечаток.

Моя ладонь идеально подходила под отпечаток.

Они все продумали!

Я побежал на балкон, где хранился различный хозяйский инвентарь – от кальянов до лопат, и принялся искать, чем бы закрыть или замазать отпечаток. Но вместо инвентаря на балконе оказались банки с черной краской: открытые и закрытые, перевернутые и стоящие как надо, банки разных производителей, банки большие и маленькие. Пол балкона и стены были вымазаны черной краской! По всей квартире черные отпечатки моих ладоней!

И тут я услышал визг тормозов во дворе.

Осторожно выглянув через окно, я увидел, как из микроавтобуса выпрыгнули четыре человека в камуфляже, их лица скрывали маски. Три автомата Калашникова, пистолет Макарова.

А началось все вот с чего.

Глава 2

Студентки третьего курса Киевского института международных отношений обожали меня дразнить. Всю неделю они ходили в длинных строгих юбках, джинсах, брюках и закрытых блузках, но к моей лекции исправно надевали короткие, граничащие с безумием набедренные повязки, они обильно наносили косметику, они надевали бюстгальтеры пуш-ап и рассаживались на первом ряду просторного лекционного зала. Пока я разглагольствовал о доисламской арабской поэзии, пока я демонстрировал, каким образом древнеегипетские слова перекочевали в литературный арабский язык, пока я напоминал им, словно заповеди, формы глаголов – они хихикали, перекладывали ногу на ногу, загадочно перешептывались и подобострастно называли меня по имени-отчеству. Хотя я и просил их называть меня просто по имени, я умолял их не прибегать к формальностям. Мы были одногодками, некоторые из них даже были старше меня. Так сложились обстоятельства, что уже в пятнадцать лет я поступил в Институт филологии на факультет арабского языка и литературы. А в двадцать один год, несмотря на праздные шалости с подработками и немецкой философией, я этот институт успешно окончил и вышел со степенью магистра.

После окончания я почему-то не стал искать работу и сразу решил начать преподавательскую карьеру. Глупое, необдуманное решение. Тогда я боялся мира, боялся всего, что не умещалось на доске, боялся, что разношерстные диалекты предполагаемых работодателей обнулят мои шестилетние усилия.

Помню, как после церемонии вручения дипломов я встретил в коридоре заведующую кафедрой – коротко стриженную женщину с гоминидными чертами лица времен среднего палеолита. В темном длинном коридоре вы бы запросто приняли ее за орангутанга.

Да, в Институте филологии всегда царит мрак.

Конечно, я всю дорогу изображал из себя благополучного дурака, разумеется, я делал вид, что я ку-ку, что мне по барабану, корчил скучающие гримасы, не проявлял эмоций, наплевать! Мне лишь было важно, чтобы она подумала: «У этого парня будущее в кармане, у этого парня все схвачено, этот парень не пропадет, он – гений, он устроится переводчиком в нефтекомпанию и будет зашибать мясистые доллары. Ну у него и рожа, каков нахал – такой молодой, а уже пресытился!»

Почему я хотел, чтоб она так думала? А вы бы не хотели? Вы бы хотели выпустить наружу пресмыкающегося труса. Вы бы хотели выкинуть белое полотенце после пяти лет упорного штудирования и заявить: «Да, я учил арабский язык шесть лет… Знаю ли я арабский язык? Нет! Знает ли кто-нибудь арабский язык? Нет».

Даже самые дремучие арабисты не знают арабского языка. Владею ли я арабским языком? Нет. Даже в государственном университете Каира профессора и то не владеют арабским языком. Они переплыли озеро, браво! А арабский язык – это океан океанов. Я перешагнул лужу, браво, но вряд ли смогу переплыть озеро. А на работе, настоящей работе, где необходимо переводить документы и общаться с носителями языка, от меня потребуют переплыть озеро. И я утону. Пойду ко дну, как кирпич.

Поэтому помогите мне и спасите, Лариса Дмитриевна.

Чем занимался я шесть лет и почему оказался не подготовленным к плаванию, хоть и был одним из лучших на курсе? Да что там на курсе… именно я написал работу «Происхождение древних названий арабского оружия и их использование в классической арабской поэзии»! Да-да, бесполезный кропотливый труд, который восхваляла местная профессура, написавшая сотни таких же бесполезных, неприменимых на практике, пыльных трудов! Конечно, я мог набить шишки на работе, я мог биться лбом хоть каждый день и через годок-другой стал бы профессионалом.

Но я был трусом и боялся.

– Здравствуйте, Лариса Дмитриевна, – сказал я безразличным голосом (так говорят крутые герои из вестернов). – У вас есть свободная минута, ага?

– Ты уже нашел работу? – перешла она сразу к делу. Кажется, она учуяла паленый запах моей трусливой филологической шкуры.

– Да, – ответил я. – Уже давно работаю.

– Отлично, – сказала она. – Где?

– В одной компании… Нефтедобыча, договоры, контракты, командировки… работы по горло…

– Вот и хорошо, – сказала она. – Не забывай про нас, навещай хоть раз в год.

Заведующая кафедрой Ближнего Востока повернулась и зашагала прочь по темному коридору, за ней тянулась длинная тень. Тень эта могла распахнуть предо мной двери в офисный ад менеджеров и сатанинских телефонных трелей. «Алло?! Купите, пожалуйста! Алло, продайте, пожалуйста! Пошли пить латте с круассанами, пошли курить! Директор козел! Когда аванс? Ну и напились на корпоративе!»

Помню свой слабый, буквально молящий о спасении голос. О нет, от бравады моей и следа не осталось!

– Лариса Дмитриевна… – Жалобное блеяние. Ни намека на апломб.

Она не остановилась и повернула за угол.

Как я бежал! Вы бы видели это трусливое непрактичное существо, эту филологическую макаку, нищего в погоне за скоростным поездом.

– Лариса Дмитриевна! – пищал я.

Она стояла возле кофейного автомата и закидывала в него блестящие золотые монетки. Автомат недовольно урчал и тарахтел, автомат стал свидетелем моего унижения. Почему в коридорах университета так темно? Почему Лариса Дмитриевна не поворачивается ко мне? Почему люди, попадая в Институт филологии, становятся похожими на карликовых бонобо и сутулых шимпанзе и обрюзгших горилл?!