Владимир Романовский - Богатая белая стерва

Владимир Романовский-Техасец

БОГАТАЯ БЕЛАЯ СТЕРВА

или

L'EROTIQUE

или

ВЕЛИКАЯ АМЕРИКАНСКАЯ СОНАТА

ПРОЛОГ. МЭДИСОН АВЕНЮ

Не обо всяком убийстве можно составить репортаж.

Да и вообще — ни о каком убийстве мыслей не было. Просто был человек в ярости. С маниакальной решительностью, свойственной талантливым исполнителям, он велел шоферу… остановиться… выйти… и зайти вон в тот бар… и выпить там чего-нибудь… и сам сел за руль.

Светофоры. Пешеходы. Сварливая старуха с бесполезным мохнатым пуделем на старомодном поводке… толстый, потный работник конторы с пропуском на алюминиевой цепочке вокруг короткой жирной шеи… черный подросток, листающий… что?… папку какую-то, в которой… что?… нет, не может быть… партитура?… я, наверное, схожу с ума. Это, наверное, бред. Сходящие с ума обычно бредят, не так ли. Проем между грузовиком и такси… протиснемся… тормоз. Светофор, сволочь, не хочет переключаться. Ну же. Все еще красный…. Ну и мука… светофор меняется… педаль в пол… не сбей хулигана… ишь как идет, вперевалочку… переходит улицу вызывающе медленно…

Выдержим. Мы выдержим. Вот я только посмотрю… нельзя ли ему вогнать ума куда надо!

Старая злопамятная крыса! Подожди, не делай ничего пока что, не нужно… Никаких отчаянных поступков! Уж я сумею… уж я чего-нибудь да добьюсь… что-нибудь да сделаю. Я ему покажу, гаду… Он не посмеет нас больше тревожить. Разве он понимает, кто ты такая, что ты такое… Он-то? Ха! Ему не дано… Он мелочный и тщеславный, и старый, и думает только о… думает… Вот же мерзавцы, нужно же им было именно сейчас перекрыть дорогу! Контроль безработицы. Они всегда что-то ремонтируют. Бестолково, бессмысленно, и по всему городу. А дороги от этого лучше не становятся, между прочим.

Он круто повернул на поперечную улицу. Величественная череда особняков, построенных в Бель-Эпокь, частично была скрыта растущими вдоль тротуара пышными деревьями.

До нужного ему особняка он доехал в общей сложности за десять минут, проскакивая иной раз на красный свет. Сигналил мешающим. Планирующие убийство так не поступают. Импульс? Небрежность?

Все, кто знал его лично, посмеялись бы. Он? Никто в мире не планировал свои действия так тщательно. Об этой его тщательности ходили легенды.

Не о всяком убийстве можно составить спешный репортаж.

О некоторых сообщают, чтобы удовлетворить садистские склонности некоторой части читателей. Об иных — чтобы позабавить. Еще об убийствах сообщают, когда нужно отвлечь внимание публики от чего-то очень большого и важного.

Когда убийство происходит в условиях высшего социальной значительности… в кругах, где значительность означает на самом деле изолированность и защищенность от остального мира… то невольно засомневаешься — а стоит ли вытаскивать диктофон или наставлять линзу камеры на подозреваемого. А потом еще… потом редактор тоже начнет сомневаться, и рассматривать задумчиво текст, и говорить «Да, это очень хорошо, но…» и ты опомниться не успеешь как вдруг обнаружишь, что у тебя теперь колонка в провинциальной газетенке, и следует радоваться, что хоть это есть. Никто не хочет подвергать себя опасности лишний раз. У всех есть потребности, удовлетворить которые может только постоянный доход.

Степень социальной значительности Музыканта была высока. Его личная жизнь никого не касалась. Из-за его… э… призвания… он волей-неволей появлялся на публике чаще, чем люди его уровня, да, это правда… И все-таки он был — плоть от плоти своего сословия и клана. А для публичных появлений у него было другое, вымышленное имя.

Ему было тридцать пять. Среднего роста. Крепко сложен. Приятной внешности блондин. Женщины его обожали, хотя большинство их предпочитало обожать его с безопасного расстояния. Отпугивал властный вид. Женщины хотят, чтобы их баловали, а не внушали им трепет.

Он запарковал бентли у гидранта и вышел. Он был так взволнован, что даже забыл оправить пиджак. Не провел рукой по волосам. Не вытер со лба капли пота скромным носовым платком без монограммы. Позвонил.

Десять секунд. Двадцать секунд. Дворецкий наконец появляется. Не удивлен. А удивляться и нечего, визитер — частый гость в доме. Здравствуйте, сэр. А вот пускать его в дом именно сейчас — нет, это совсем другое дело. Совсем, совсем другое дело. Нельзя.

Музыкант отодвинул дворецкого плечом и вошел в дом, с удовольствием хлопнув входной дверью. Шокированный необычным поведением гостя, дворецкий, непривычный к проявлениям грубой силы и своеволия, мигнул и попятился. Не был готов. Он ни разу в жизни не звонил в полицию. Он собирался вскоре уйти в отставку — лет через десять — купить дом в Мейне и смотреть как внуки и внучки мучают лягушек, развлекаясь. Он не знал как нужно реагировать… на это… на такое…

Музыкант пересек холл и вошел в просторный кабинет. Тот, кто вызвал в нем ярость, сидел у письменного стола, перелистывая какой-то альбом с блеклыми фотографиями. Старик. Энергичный, с прямой спиной, с достоинством, но все равно старый. Бесполезный и безусловно злобный. В самом что ни на есть библейском смысле — воплощение зла. Появление Музыканта его не испугало и не насторожило. Напротив, хозяин дома улыбнулся гостю светской улыбкой, повернувшись в кресле и махнув любезно рукой.

— А, да, — сказал он — Я предполагал, что ты сегодня придешь. Это очень мило с твоей стороны. Присядь, пожалуйста.

Совершенно точно — не о всяком убийстве следует писать репортаж. Некоторые убийства настолько запутаны, что дотошного репортера могут и самого убить… в крайнем случае, сделать так, что жизнь его станет неудобной.

— Вы самый безжалостный человек из всех, кого я знаю, — сказал Музыкант, яростно глядя на хозяина дома. — Из всех гадостей, которые можно было сделать, вы сделали самое худшее.

— Пожалуйста не подходи близко.

Музыкант двинулся вперед, ухмыляясь злобно.

— А что вы сделаете? Плюнете в меня?

Он остановился. У него не было выбора — нужно было остановиться. Револьвер был направлен ему в лицо. Рука, держащая револьвер, не дрожала.

— У тебя неуемный темперамент, друг мой, — объяснил старик. — Ты меня удивляешь. Мне это как-то не приходило в голову раньше. Ну! Это меняет дело.

— Вы меня раздражаете, — заметил Музыкант, сверкнув глазами.

— О! — старик усмехнулся. — Входишь в мою жизнь без приглашения, мои собственные дети души в тебе не чают, соблазняешь мою жену, собираешься увести ее от меня, и — я тебя раздражаю? Какая наглость.

Музыкант нашел глазами кресло и собирался к нему подойти и в него сесть.

— Стой где стоишь.

— Вроде бы, вы пригласили меня сесть.

— Передумал. Стариковский каприз. Ты мне больше нравишься, когда стоишь.

Некоторое время оба молчали.

— Знаешь, — сказал старик, — это странно, но по-моему, в кругу моих знакомых ты самый приличный человек. Да. Приличнее всего клана. Мы с тобой похожи. У меня есть дело. У тебя тоже. Мы принимаем во внимание чувства других людей — не всегда, но от раза к разу. Мы оба совершенно точно знаем, чего хотим. Молодой человек, я мог бы выстрелить вам в голову прямо сейчас и никаких неприятных для меня последствий не было бы. Но я не хочу. Не сейчас. Не нужно пока что.

— Вы хотите видеть меня раздавленным, не так ли.

— Тебя? Нет. Я тебя для этого не знаю достаточно хорошо. Но других, да, хочу видеть — раздавленными. Поверь, ты сам же будешь мне благодарен, когда все это кончится. Ты увидишь ее…

— Ее.

— Да. Ты увидишь ее в другом свете. Она хороша, конечно. У нее много достоинств. Но ты не видел ее целиком, ты не знаешь. Ты увидишь. Когда все кончится, ты увидишь ее всю. А теперь иди. Пожалуйста.

Музыкант выпил стакан залпом и кивнул бармену. Стакан наполнили снова. Бармен подозрительно посмотрел на клиента, но ничего не сказал. Бар клуба был пуст: время раннее. Несколько посетителей наличествовали в просторных холлах, ходили и безучастно рассматривали портреты на стенах. Обменивались бессмысленными комментариями.

Законного мужа никогда нельзя просто списывать со счетов.

Приличное, солидное затишье нарушилось появлением Хелен.