Тесса де Лоо - Близнецы

Тесса де Лоо

Близнецы

Посвящается моей матери и Марии Хессе.

Die Welt ist weit, die Welt ist Shön,

wer weiß ob wir uns wiedersehen.[1]

Часть I. Между войнами

— Meine Güte,[2] здесь что, морг?

Лотта Гудриан очнулась от сладкой полудремы словно после легкого наркоза: приятно не чувствовать своего состарившегося тела. Сквозь веер ресниц она следила за грузной фигурой в одном только девственно-голубом халате, с грохотом захлопнувшей за собой дверь. Переступив порог тускло освещенной комнаты отдыха, женщина с явной неохотой проковыляла между двумя рядами кроватей. Все они были пусты, за исключением той, на которой лежала Лотта — воплощенная история болезни, к тому же затянувшаяся, под безупречно чистыми простынями. Она инстинктивно вжалась глубже в матрас. Свое неуместное замечание женщина отчеканила по-немецки. По-немецки! Что делает немка в таком месте, как Спа, где на каждой площади, в каждом сквере воздвигнут памятник жертвам двух мировых войн? А ведь ее собственная страна буквально кишит курортами. Почему она приехала именно в Спа? Лотта закрыла глаза и попробовала выбросить женщину из головы, заставив себя слушать воркование голубей на крыше термального комплекса, невидимых за белыми ниспадающими до пола шторами из гофрированного шелка. Однако любое движение немки порождало звуковую провокацию: вот она с шумом откинула одеяло, остановившись у постели прямо напротив Лотты, распласталась на кровати, в голос зевнула и глубоко вздохнула. Даже когда она угомонилась и, казалось, предалась предписанному ей покою, тишина в присутствии этой женщины резала слух. Лотта сглотнула. Возникшее в животе напряжение подступило к горлу — приступ тошноты, такой же, как накануне, когда она принимала грязевую ванну.

Пока ее закостеневшие суставы отогревались в кисловатой грязевой кашице, из-за приоткрытой двери до нее донеслась старая детская песенка в исполнении неуверенного женского сопрано. Последний раз она слышала ее семьдесят лет назад, и теперь Лотту охватила смутная тревога. В таком состоянии пожилой пациентке следует быть начеку в сорокаградусной грязевой ванне. Так можно и инфаркт заработать. Ей вдруг стало невыносимо в этом теплом коричневом месиве. Покрытая слоем жидкого шоколада, скрадывающего все кожные изъяны, она через силу поднялась. Я похожа на погребенный труп, подумала она. Представив себе, что ее нелепый вид способен повергнуть в панику женщину, которая вот-вот придет ополоснуть Лотту холодной водой, она медленно опустилась на колени и, схватившись обеими руками за края металлической ванны, снова погрузилась в жидкую грязь. В тот же самый момент песенка оборвалась — так же внезапно, как и началась. Точно это была лишь вспышка утраченного, призрачного воспоминания.

Немки хватило ненадолго. Спустя несколько минут она уже шаркала по стертому паркету к столику, на котором возле башни из пластиковых стаканчиков стояли две бутылки минеральной воды. Сама того не желая, Лотта внимательно наблюдала за ее передвижениями, словно не хотела терять бдительность.

— Excusez-moi,madame…[3] — вдруг на школярском французском, с трудом подбирая слова, обратилась к Лотте женщина. — C'est permis… нам разрешено пить эту воду?

Последовавшие за этим события вряд ли произошли бы, ответь Лотта по-французски. Однако в порыве беспечности она сказала:

— Ja, das Wasser können Sie trinken.[4]

— Да что вы! — Забыв про воду, женщина уже держала курс к Лоттиной постели. — Так вы немка? — радостно воскликнула она.

— Нет, да, нет… — пролепетала Лотта. Но она уже заронила искру в пороховую бочку. Женщина приближалась. Все в ней было широко, округло, основательно — престарелая валькирия, не желающая отступать. Она притормозила у изножья кровати, бросая на нее длинную косую тень, и уставилась на Лотту.

— Разрешите полюбопытствовать, откуда вы родом?

Лотта пожалела о своей импульсивности.

— Из Голландии.

— Но ваш немецкий безупречен! — настаивала женщина, разводя полными руками.

— Ну вообще-то я родилась в Кельне, — объяснила Лотта таким тоном, как если бы у нее вырвали признание.

— В Кельне?! Так ведь я тоже оттуда!

Кельн, Koln. Пока название города отзывалось эхом в помещении, чьи стены привыкли к абсолютной тишине, Лотте на секунду подумалось, что Кельн — обреченный город, который за высокомерие своих жителей понес наказание тотальным уничтожением.

Открылась дверь. В комнату прошаркал мужчина средних лет и бесшумно скользнул под простыни первой попавшейся кровати. В сумерках едва светилась его посмертная маска. Все вновь вернулось в обычную колею. Вот только немка вела себя неподобающе.

— Жду вас в вестибюле. — наклонившись к Лотте, прошептала она.

Совершенно сбитая с толку, Лотта осталась лежать в комнате. «Жду вас в вестибюле»! — прозвучало как приказ, подумала она с раздражением и решила проигнорировать приглашение. Но чем дольше она лежала, тем неспокойнее становилось на душе. Настырная немка добилась-таки своего, лишив ее отдыха, за который, между прочим, заплачены немалые деньги. Улизнуть от нее казалось совершенно невозможным: одна-единственная дверь вела как раз в вестибюль.

В конце концов она резко вскочила с кровати, сунула ноги в тапочки, затянула поясок халата и направилась к выходу с твердым намерением отделаться от немки. Выйдя в залитый светом вестибюль, она будто очутилась в храме богини здоровья. Пол, выложенный по диагонали крупными плитками белого мрамора, и атриум с видом на галерею второго этажа создавали иллюзию простора. Впечатление усиливала потолочная роспись с изображением Венеры в морской раковине и пухлых купидонов. Фонтаны из мрамора с серо-коричневыми прожилками по обеим сторонам вестибюля были окружены мощными греческими колоннами. Из позолоченной женской головы, словно высунутый язык, торчал блестящий кран, откуда тонкой струйкой лилась вода. Один фонтан, слегка поржавевший от воды с высоким содержанием железа (в лучшие времена сюда в надежде излечиться от анемии приезжали богатые европейские аристократы) брал свое начало в «Королевском» источнике, а другой — в источнике «Марии-Генриетты», бархатная вода которого очищала организм от токсинов.

В этой обители вечной молодости престарелая немка восседала на античном стуле. Она поджидала Лотту, листая журнал и попивая из стакана целебную воду. Лотта же, робко просеменив к ней, высказала заготовленную отговорку:

— Entschuldigung bitte,[5] у меня нет времени. Опираясь на подлокотники стула, вырезанного из дерева в строгом стиле ампир, немка поднялась с выражением боли на лице.

— Послушайте, послушайте, — сказала она, — вы ведь родом из Кельна, так? Тогда я хотела бы вас спросить, на какой улице вы жили.

Лотта прислонилась к одной из колонн, рубчики ткани банного халата впивались в спину.

— Я не помню, мне было шесть, когда меня увезли в Голландию.

— Шесть, — возбужденно повторила немка, — шесть лет!

— Я помню лишь, — в нерешительности продолжала Лотта, — что наша квартира находилась в казино… или в бывшем казино.

— Не может быть! Не может быть! — у немки даже голос сорвался, кончиками пальцев она сжала виски. — Невероятно!

В этом священном месте ее крик раздавался бесцеремонным крещендо; он отражался от мраморного пола и взмывал вверх, нарушая мирное уединение потолочных персонажей. Немка взирала на Лотту широко открытыми глазами. С ужасом? С радостью? Или же окончательно обезумев? Раскинув руки, она подошла к ней и обняла.

— Лотточка, — простонала она, — ты что, не понимаешь? Не понимаешь?

У Лотты, зажатой между колонной и телом немки, кружилась голова. Она хотела вырваться из этой нелепой близости, провалиться сквозь землю, исчезнуть. Но в ней боролись два начала: ее происхождение и присущая ей избирательная память, которые, подобно давним врагам, заключили между собой вынужденный союз.

— Дорогая моя, — шепнула немка ей на ухо, — это ведь я, Анна!

Волшебный фонарь начала двадцатого века дает волю воображению. Пустоту между кадрами диафильма зрители должны заполнить сами. На экране эркер второго этажа в югендстиле. На оконном стекле два расплющенных носа, две пары глаз с опаской наблюдают за прохожими. Сверху все женщины похожи друг на друга: в шляпах поверх стянутых в пучок волос, в приталенных пальто с крошечными пуговицами и ботинках на шнуровке. Но лишь у одной из них блестящий алюминиевый ящичек. Каждый вечер она закрывает за собой двойные двери магазина «Надежда» и пересекает улицу, держа под мышкой ящичек, в котором собрана дневная выручка. Стоит ей переступить порог дома, как девочки тут же забывают про ящичек и начинают кружить у ног матери. Она расстегивает миллион пуговиц и только потом сажает дочек на колени. Изредка, в вице большого исключения, она берет их с собой в магазин, по названию которого нетрудно догадаться, что речь идет о социалистическом кооперативе. Мать, красующаяся за высокой коричневой кассой, словно царица на троне, угощает их зефиром в шоколаде. Она заправляет здесь всеми финансовыми делами. С тех пор как она стала хозяйничать за кассой, оборот магазина удвоился. Она — умный, старательный и надежный работник. Однако никто не знает, что она тяжело больна. Болезнь разъедает ее изнутри, но никак не отражается на внешности этой дородной вестфальской блондинки.