Валерий Попов - Чернильный ангел повесть
Жалоба
Напишите нам, и мы в срочном порядке примем меры.
Валерий Попов - Чернильный ангел повесть краткое содержание
Чернильный ангел повесть читать онлайн бесплатно
Валерий Попов
Чернильный ангел повесть
Повесть
Дружбы народов надежный оплот.
Из песни.МЛАТ ВОДЯНОЙ
П оставив точку, я откинулся на стуле и, выплывая из вымысла, огляделся. Убогая дачная комнатка освещена низким вечерним солнцем, выпуклые крошки под обоями дают длинные тени. Тишина.
Покой. Счастье. И никого в доме. Эту минуту блаженства я заслужил.
Я выкрутил лист из машинки, сбил пачку листов ровно и положил встол.
Вышел в палисадник, отцепил с веревки просвеченные солнцем бордовые плавки. И тут все было тихо и торжественно. Розовые стволы сосен. И ни души нигде – ни здесь, ни у соседей. Сцена снова свободна! Все прежнее кончилось и лежало теперь в столе, а новое не спешило пока появляться. И правильно – должна же быть минута покоя и торжества… Ну, хватит.
7Стиснув упругие плавки в кулаке, я вышел из калитки. Наш Крутой переулок, освещенный тихим вечерним светом с верхнего его конца, спускался желтым песчаным скатом к оврагу. Дом, где я сейчас жил, был самым последним, на краю оврага. Вверх уходили дома людей более важных- чем выше, тем важней. Но сейчас я и у себя внизу был на вершине счастья.
По сырым ступенькам, вырытым в склоне оврага, я постепенно, по частям спускался во тьму. И вот – освещенные листья перед глазами исчезли. Зато сразу потекли запахи – они почему-то любят тень. Щекочущий ноздри запах крапивы сменялся гнилым, болотным.
Когда-то, еще в финские времена, здесь была глубокая речка – говорят, до самого края нынешнего оврага. Но после успешного прорыва плотины она превратилась в мелкий ручей – коричневый, как крепкий чай, но чистый и холодный. Присев, я потрогал воду рукой. Ледяная! Сдвинул с себя одежду на мостик, сложенный из трех досок, натянул плавки и лег в ручей. Если лежать в нем плоско, он как раз обмывает уши, а рот и нос- над водой. Небо отсюда, из темноты, казалось очень высоким и узким, как, наверное, из могилы – если оттуда что-то можно увидеть.
Неподвижное кудрявое облачко стояло в аккурат надо мной. И вдруг по воде донесся какой-то удар и гул, а потом прикатилась волна и нашлепнулась на лицо. Что-то где-то упало в воду – причем чувствовалось, что-то очень крупное и с большого размаху – с неба, что ли? Ручей растекался и открывался у железнодорожной насыпи… там, наверное? Потом стал наползать какой-то смутно знакомый, волнующий запах. Что это? Многие запахи, в отличие от красок, не имеют названий, поэтому действуют не на сознание, а на подсознание… Что это льется по мне, булькая и щекоча?
Пожалуй, подумал я, уплывая в негу, лучше это не называть и не объяснять, пусть останется смутным, неясным блаженством – будем считать это лаской небес.
И все! Я поднялся из воды. Главное – не утонуть в блаженстве окончательно: окунулся – и все! Обсыхая на бегу – как тепло наверху, даже жарко! – я вбежал в темную комнату, уже покинутую солнцем, и улегся спать.
Проснулся я так же резко, как и заснул. Состояние вчерашнего блаженства протянулось и через сон, и какая-то сладкая ломота в суставах осталась и теперь.
Утро было ясное. Граница солнца и тени делила пустой заросший двор точно по диагонали, и единственное растение во дворе – высокий, почти с человека, серо-зеленый куст спаржи – было ровно поделено пополам.
Ну все – праздник кончился. Чайку – и к станку!
Застилая постель, я снял с дивана простыню, встряхнул – вечно насыпаются крошки! – потом, дернув за углы, растянул полотнище – и обомлел.
До чего же грязная простыня – в бледных, еле различимых пятнах, причем какого-то странного фиолетового отлива. Откуда бы? Я даже вышел с простынею в руках из темноватой комнаты в солнечный двор, чтобы понять эту загадку, – но на свету она стала еще загадочней. Я вдруг различил, что это не просто бледные пятна, а отпечатки чьего-то тела: вот спина, зад, затылок (или лоб?), отдельно – раскинутые словно в полете руки и ноги. Кто лежал на моей простынке и отпечатался на ней?
Или… это я сам? Но – как? Что за странная субстанция выделилась из моего тела? Тут я не мог найти никаких аналогий, кроме самых возвышенных. Только лишь Одному, самому знаменитому, удалось так отпечататься безо всяких красок. Но человек ли Он был? Знаменитая простыня, названная Туринской плащаницей, с отпечатком Его тела – и вот это скромное изделие местных ткачей, тоже с отпечатками… К чему бы это?
Подумав в этом направлении, но так ничего и не решив, я растянул простыню по веревке на прищепках – пусть повисит. Просохнет, глядишь- и все исчезнет: пятна явно влажные на ощупь. Просохнет!
А цвет какой-то жутко подозрительный, мучительно знакомый… цвет фиолетовых чернил! Неужто я за годы своих писаний так пропитался чернилами, что теперь их выделяю? Истраченные мною чернила слились с душой, и душа моя, вылетая на ночь, оставила отпечаток?
– Точно! – вспомнил я. – Во сне летала она, оставив тело, над каким-то оврагом, и как сладко было летать и не падать!
И отразилась она на простыне как бы в полете – летит, наклоненная по диагонали.
Ветер надул простыню, как парус… точно – летит!
Рядом раздалось знакомое покашливание. В городе, сидя дома за столом, я слышу его за квартал, сквозь стук своей машинки и вой машин.
– А… это ты. – Я вздрогнул, уходя от дивных фантазий к реальности.- Ну… как там?
Жена ездила навещать дочку… Точно, вспомнил! Я покосился на нее- не заметит ли отпечаток на простыне? Спокойно прошла мимо!
Хотя как ответственная за белье могла заметить непорядок. Тоже – хозяйка!
С надутыми полиэтиленовыми пакетами в обеих тонких ручонках, шаркая маленькими ножками, довольно посапывая – я уже в тонкостях изучил ее звуки! – она подошла к двери.
– А ты знаешь – мне понравилось! – проговорила она.
– Что же, интересно, там может понравиться?! – ревниво, а поэтому сварливо проговорил я.
– Даже не знаю, говорить тебе или нет. – Она задорно глянула на меня.
Представляю, что за радости там могут быть! Но мне можно и не рассказывать – все равно не пойму!
– Ну… сказать? – продолжала сиять жена.
Я молча пожал плечом. Чуя мою реакцию, могла бы и не говорить, но не удержалась:
– Собаку подарили ей!
– Да… замечательно. Наверняка какой-нибудь урод.
– Почему урод? Огромный ньюфаундленд, черный красавец! Хозяева его в Америку уезжают!
И нам, значит, его дарят? Еще один рот – я бы даже сказал, огромная пасть!
– А чем она, интересно, собирается его кормить? По-моему, она и себя-то прокормить не может! Что с книжкой?
– Книжка выходит… но денег не платят. Говорят, лопнуло издательство.
Ну, ясно. В такой ситуации ей только собаки и не хватает.
После относительного дочуркиного счастья – вышло несколько книг, переведенных ею с английского, – вдруг все издательства стали лопаться, исчезая вместе с деньгами. С каким упоением мы сами когда-то разбивали государственную машину, государственные издательства – мол, все теперь будет “нашенское”!.. Фиг! Теперь наши дети хлебают хаос.
Мне только осталось сейчас дождаться отца – с такими же примерно обнадеживающими известиями. Он ездил в город на кладбище, на могилу своей жены, – но зайти к себе на квартиру, сданную нами юному “сыну гор”, который полгода уже не платит, батя, конечно, не успел!
Все на мне! Загрызть собаку, выселить “горца”… Скоро душа моя кровью будет печататься на простыне!
УРОДЛИВЫЙ СКАТ
Могу я на секунду расслабиться? Жена вошла на террасу, а я, наоборот, – пошел в гору, на соседний участок, к солидному каменному дому, где обитал мой друг Кузя. Вернее, это я тут иногда обитал, а Кузя тут жил, причем с детства; шикарный отцовский дом! Это я притулился по соседству, а Кузя тутжил!
Обмотав горло шарфом – легкая простуда! – Кузя посасывал трубку и меланхолично пил коньяк на открытой террасе.
– Ну ты… куль бородатый! – так непочтительно обращался к Кузе мой дачный хозяин Боб по прозвищу Битте-Дритте… Впрочем, я считаю, он к Кузе несправедлив. Какой же он куль? Он, можно сказать, “совесть поколения”, а после того, как батя его отойдет от дел, Кузя, возможно, станет “совестью” и всего нашего поселка.
На калитке, которую я сдвинул, входя в усадьбу, было нацарапано, по одной букве на каждой досточке: “Это змей”. Но это скорее относилось к бате – Кузя, при всей его авторитетности, до змея не дотягивал.
Вот папа его, безусловно, был поселковый лидер, буревестник всего передового. И когда творческая интеллигенция поселка – он наполовину из творческой интеллигенции и состоит – решила в едином порыве переименовать главную улицу поселка из
Кавалерийской (сроду тут не было кавалеристов!) в улицу Анны
Ахматовой, именно Кузин батя, Зиновий, и был командирован в верха: кроме того, что он был “совестью поселка”, он еще имел ходы наверх. Все с трепетом ждали его возвращения – вернется ли?