Черная шаль - Иван Иванович Макаров
Теперь все сразу почему-то решили, что Олех, извечно заросший бурьяном и мелким коряжистым кустарником, отжил навсегда.
Уж не первую борозду доходила эта странная упряжка трактора и лошадей. Тяжелый плуг устойчиво держался в меже, глубоко, по самую раму, вонзившись в землю.
Кузнец неотступно следовал за плугом. Как главный мастер, он часто покрикивал верховым, которые управляли лошадьми, или приказывал им и трактористу остановиться и тогда что-то делал с плугом, стучал или пробовал ключом гайки, как будто только он один понимал и вовремя усматривал какой-то недочет.
К реке, у крутого берега, выгон снижался, так что на обратном пути, на бугор, плуг продвигался очень тяжело: лошади рвали, качаясь от натуги, а трактор, тащившийся за ними, начинал оглушительно выть и буксовать.
Мужики, всем селом собравшиеся на выгон, наблюдали за пахотой с серьезным и суровым сочувствием трудности этой необычайной работы.
Некоторые из них послали ребятишек за своими лошадьми и предложили Пустынкину пристегнуть в помощь.
Иван Федорович этому обстоятельству придал особое значение. В этом он усматривал победу колхоза над мужиками.
— Лошадей? — радостно спросил он, — Давай, ей-богу, давай! Бугор вот трудно.
Несчастье случилось в самый досадный момент, когда все были уверены, что целина ляжет пластами под сокрушительной тяжестью Петранова плуга.
Иван Федорович опасался еще на первой борозде, когда поворачивали лошадей, а потом поворачивался и трактор и шел в косом положении вдоль обрыва. Он хотел было взгорок оставить непаханым. Но вгорячах это опасение забылось. В несчастном случае виноваты, пожалуй, лошади, только что пристегнутые и не привыкшие к треску трактора. На повороте они столпились, спутали всю упряжку, потом все сразу рванули.
Трактор, перекосившийся на завороте, медленно поднял правое колесо, несколько шагов прополз на одном левом, оба передние в это время оставались на воздухе.
Все поняли, что трактор сковырнется под кручу, понял это и застенчивый Рачья шейка, но не соскочил, а согнулся, дернув какой-то рычаг, и благим матом завопил на погонщиков:
— Вправо! Вправо!
Трактор вдруг встал «на-попа» и задом съехал в реку, придавив тракториста так, что он лег на дно спиной.
Всем показалось, что плуг, подобно якорю, и лошади, всполошенные падением машины, удерживали некоторое время трактор на весу. Трактористу прижало только ноги — даже, как потом выяснилось, одну ногу.
Несколько мужиков прыгнули в реку и, подхватив под мышки, приподняли его вверх, пытаясь вытащить из-под трактора.
Но тут же они почувствовали, что трактор медленно оседает все ниже и ниже.
Когда трактор опутали канатами и цепями и мужики всем селом волокли его из воды, в тот именно миг, когда все сразу стихли от натуги, в селе вдруг грянул многоголосый хор рожечников.
Мягкое дребезжание жалеек и тростниковых пищиков слилось с дрожащим плачем баяна, слилось в один мотив, всем знакомый, всех взволновавший.
Рожечников вел слепой Андрюша-гармонист. По звукам, за которыми он следил до самого падения машины, он, видимо, решил, что дело с пахотой решено и гладко пойдет до конца. Тогда он незаметно завел своих рожечников за ближайшую к берегу избу и, выждав перемолчку и не поняв ее, вдарил в баян, подав знак.
Играли рожечники старинную хоровую песню, очень распространенную в Казачьем хуторе:
Как по полю, полю чистому…
Музыка взволновала всех, однако, только на мгновение.
Все сразу опустили канаты и цепи, и толпа, точно по команде, заревела навстречу рожечникам.
Андрюша не расслышал ни одного слова в общем гуле, но сразу понял его значение.
Он как взмахнул растянутым баяном, правой его стороной, «голосами», так и замер, оборвав дрожащую песню о чистом поле.
Вышло так, словно оба они, и одноглазый Балака, и Иван Федорович Пустынкин, условились о свидании в том же укромном уголке, в кустиках за рекой.
— На самом нужном кругу «скололись» мы, — сказал Балака, применив охотничье выражение, какое употребляют, когда хотят сказать о гончих собаках, потерявших след зверя.
— Что? — переспросил Пустынкин, отрываясь от дум.
Балака не повторил, так как догадался, что Иван Федорович хорошо расслышал его и теперь последующе понял, что он сказал. А переспросил только по рассеянности.
— Держу я его под мышки изо всех сил, а чувствую — сейчас уйдет на дно. Аж самого тянет в тину, — говорил Балака о задавленном трактористе.
Пустынкин насторожился, но не спросил ничего.
— И под водой все бился, дрожал.
Пустынкин опустился на землю. Нервно растирая ладонью росистую траву, он перебил одноглазого охотника, не поднимая к нему головы.
— Не надо, Балака… Это — издержка.
— Какая издержка? — тихо спросил Балака.
— На историю, Балака, — ответил Пустынкин. — Ленин покойный говорил: «Поменьше издержек на историю».
— То есть выходит попусту не заминать людей, — с горьким упреком в голосе пояснил самому себе Балака. — На охоте то есть, например, не бить всякую зверушку лишь за одно то, что она есть зверушка. Животное, то есть. А чтоб — которая на пользу…
— Пить, Балака, хочется, — перебил его Пустынкин. — Во рту пересыхает. Травку, что ль, пожевать. Мокрая какая…
Тут они сказали одновременно и каждый свое: Балака заявил, что на охоте он, когда захочет пить, то сосет дробь, чтоб слюна не пенилась, а Пустынкин, у которого при воспоминаниях о смерти тракториста возникло чувство личной вины, крикнул:
— Влипли, Балака!
И тогда сразу обнаружилось, что оба они — Пустынкин за то, что хотел предупредить опасность поворота и не предупредил, а Балака за то, что привез железную плиту и выдумал плуг — виноваты и пришли сюда говорить об одном и том же.
Балака говорил, что теперь «их, колхозников», себя он уже не отделял, совсем заклюют, а Пустынкин доказывал, что у него что-то стряслось с башкой.
— Не варит ни кляпа. Точно забыл что-то и никак не вспомню, — растерянно утверждал он.
В село они вернулись вместе, когда уж стемнело, стало сыро и холодно.
Они настойчиво оправдывались друг перед другом, рассказывая друг другу о несчастных случаях на пожаре, на фабриках, на охоте. Вспомнив про охоту, Балака спросил у Пустынкина, а что, дескать, могут ли члены колхоза, охотники, завести общую стаю гончих? Пустынкин подтвердил…
— Недоглядки, Иван Федорович, недоглядки, — уж успокоенно говорил Балака, когда они прощались.
— Башка еще чего-то… Точно круговой хожу, — вторил ему Пустынкин, чувствуя, что одноглазый охотник не осуждает его за гибель застенчивого тракториста.
Час спустя Пустынкин подкатил к Балаке на рысаке, Балака сидел на кровати. Он еще не раздевался, но уже разулся и, ворочая глазом, как клинком, внимательно разглядывал свои широкие босые ноги.
— Кто? — спросил он, прислушиваясь к
