Ефим Пермитин - Три поколения
Вначале Митя уловил только хрипы. Сквозь них, как сквозь порывы ветра, с трудом прорывались отдельные слова:
— Выдь… выдь, Митенька… Страшно, поди…
Дед не мог больше говорить. Откинув голову и широко раскрыв рот, он ловил и жадно втягивал горячий воздух.
Митю охватил страх. Выскочив из избушки, он стал кричать. Потом схватил берданку и начал стрелять в воздух, сопровождая выстрелы криком. Потом побежал к лесу по натоптанной тропинке.
Возвращавшиеся охотники наконец услышали крики Мити. Первым бросил медвежью шкуру и пустился бежать Зотик. Следом за ним — Терька, за Терькой — Вавилка. У Зотика с головы упала шапка. Вавилка и Терька видели это, но не подняли ее и пробежали мимо.
Амоска взял мертвого Тузика на руки и понес к избушке: оглушенный своим горем, он не понял, почему ребята оставили на увале шкуру и бросились бежать.
Зотик и Митя встретились на первом повороте тропинки. Митя посмотрел в испуганное лицо Зотика и, указывая на избушку, безнадежно махнул рукой. Зотик вначале кинулся было вперед, но потом неожиданно остановился, сделал два неровных, спотыкающихся шага к стоящей у дорожки пихте и привалился к ней спиной.
Глава XLVII
«Рост ребят, членов нашей артели, насколько я замечаю, измеряется не месяцами, не годами, а чем-то другим. Я еще не знаю чем, но уже твердо скажу, что растем мы все, пожалуй, в том числе и я сам, от события к событию. Так, например, ни Зотика, ни Вавилки, ни даже Амоски я положительно не узнаю (наверное, и они меня тоже). Все стали молчаливей и серьезней.
Будучи еще в детдоме, я однажды отбился от отряда и один заночевал в горах. Эту ночь я не забуду до смерти. А назавтра даже я сам заметил, что стал другим. Это и товарищи заметили.
Такой ночью для ребят оказалась смерть дедушки Наума, его похороны и проведенные нами без него первые дни.
Но я неправ, говоря о росте, о резкой перемене во всех нас. Чтобы окончательно быть правдивым, нужно сказать: перемена произошла с того момента, когда дедушка сделал себе домовину. Целую неделю мы не могли к ней привыкнуть, когда она, белая, как саван, стояла прислоненная к стене избушки. Вечерами ребята боялись проходить мимо.
Первые ночи без дедушки мы почти напролет проводили за чтением книг. Вначале к этому я прибегнул потому, что молча лежать на нарах было жутко, а потом ребятам понравилось, и теперь мы каждый вечер читаем.
Ни у одного из ребят, кроме Амоски, я не заметил слез. Все крепились и не плакали. Но и Амоска, плакавший вечером на могиле деда (похоронили мы его близ пня сухой пихты, где раньше хранились капканы), сказал, что он плачет о Тузике. Чувствую, что тяжело было удержаться. Правда, потом мы разошлись в разные стороны, до самого вечера, и каждый, наверное, как и я, поплакал в одиночку.
Сегодня был у нас горячий спор с Зотиком. После смерти деда Наума я стал решительно напирать на переделку психологии ребят, и хотя с большими трудами, но кое в чем, мне кажется, успел.
По обыкновению, вечерами я читаю какую-нибудь книжку, а ребята внимательно слушают. На этот раз я начал читать из природоведения о дожде, громе и молнии.
Не успел я кончить, как Зотик достал с полки любимую книгу деда Наума — «Житие Кирилла Белозерского». С нею дед Наум не расставался в течение всей жизни. Книга толстая, в потертом сафьяновом переплете. Обведя всех нас сверкающим взором, Зотик сказал:
— Не верю! Не настоящие у тебя книги… Чтобы дождь был от испарения, а молонья и гром от электричества — не верю, хоть убей…
Он развернул книгу и по складам стал читать:
«Трубы облачные собирают от моря и от рек воды, и от озер, и, напившись, избывают из себя воду в сокровенные бездны… Молнии же и громы суть громогласно рече пророк Илья, и по его глаголу сотрясаются облацы, и разверзаются хляби…»
Пока он читал, у нас шеи затекли от напряжения.
Амоска с места пустился в спор:
— Что ты там ни говори, Зотенька, а у Митьши явственней. У тебя же твой Кирилла мямлит-мямлит, а что к чему, никак не поймешь. Только и понял я, что рече да Илья… У Митьши же не только ясно все сказано, но даже и картинки со всего списаны и разные примеры приведены. И то, что он читает, я не только в понятие беру, но и глазом вижу. Да уж куда лучше: чайник вот кипит, от крышки пар поднимается, а подставь сверху холодную посудину — вот тебе и дождик. А Кирилла твой тычется, все равно как слепой у огорода. Все равно, как если бы я вам обратно дорогу домой рассказывать стал… И вышло бы, что незнаха неучеху учит. А вот взять тебя или Вавилку, так вы не только расскажете, но и срисуете дорогу, где какой поворот… Так-то, Зотенька, не суйся уж ты со своими книгами, — закончил он.
Зотик смутился, и спор как-то сам собой погас. Но понял я, что не только почитать и порассказать еще много им нужно, но и об учении их надо вопрос в районе ставить в эту же поездку. Чувствую, ничего так им не мешает, как эта зотиковская вера на слово во всякую чертовщину. Вот во что надо вцепиться зубами в первую очередь! Вот во что нужно запустить стальные когти, как говорит товарищ Бобрышев.
А еще я понял, — и об этом надо будет по-честному или самому написать в газету, или просить Бобрышева написать — как мало мы, городские комсомольцы, знаем, отправляясь в деревню. Ведь для того, чтобы опровергнуть религию — веру в чудесное, надо уметь доказать всем Зотикам, Вавилкам, Терькам и Амоскам, что чудесного не существует, и доказать научно. Это значит, что надо хорошо подковаться и в астрономии, и в иных прочих науках.
Мы же на это обычно смотрели сквозь пальцы, надеялись, что голая агитка да насмешка над религией вывезут.
В промысле мы пробудем еще не больше как с неделю. Сухари на исходе, да и снег стал глубок. Добыча, по-моему, у нас очень хорошая, ребята же говорят «неплохая». Это тоже из суеверия: боятся сглазить».
Глава XLVIII
Всю неделю шел снег. Мелкий густой подлесок засыпало по маковку. Под тяжестью его ломались сучья и ветки деревьев.
Кулемы Терьки ежедневно заваливало. Некоторые из них произвольно спускались. Охотники с трудом собрали капканы с россыпей. Ребята поняли свою ошибку: надо бы неделей раньше выбираться из тайги.
«Снегом завсегда моется месяц», — говорил когда-то дед.
Молодые охотники решили ждать первого мороза и ветра, чтобы снег осел и затвердел. Запас сухарей кончился. Пшена осталось на две каши, и его решили сохранить на трудную дорогу.
А небо все хмурилось; хмурились и лица ребят.
— Иной раз на целый месяц зарядит. Вот оно, без старшего-то, — попробовал было попенять на свою неопытность Терька, но все дружно набросились на него, и он замолк.
Дольше всех не унимался Амоска, решивший выместить на старшем брате свои большие и малые обиды:
— Тоску нагонять нашему брату… Без тебя-то люди не видят разве?
Терька отвернулся к окну.
— На месяц зарядит! Подумаешь! А может, сегодня же ночью вызвездит? Или ты советовался с богом? — не унимался Амоска.
Терька оторвался от окна и, сжав кулаки, выскочил за дверь:
— Клещ! Вопьется — не оторвешь!
Митя по два раза перечитал захваченные книги, исписал тетрадь и взялся уже за другую, а снег все валил и валил.
Ребята пытались выходить на охоту за рябчиками — на варево, но возвращались, не одолев увала. Под первыми же пихтами их засыпало снегом до воротника.
— Ровно бы и не видывал я прежде такого снегопада, — сознался молчаливый Вавилка.
С крыши избушки и с навеса снег сбрасывали ежедневно.
— Только недогляди — накроет, как шатром, — ворчал Зотик.
Жгли последние дрова. Зотик предложил протоптать дорогу на увал к сушняку:
— Эдак денек-другой, еще на аршин навалит, и в лесу без дров останемся.
С утра отправились за сушняком. Но к обеду уже промокли насквозь и вымотались. Отяжелевшие зипуны развесили над каменкой. Темнеть в лесу начинало с полудня. Вечера и ночи казались бесконечными. При свете жировика Митя писал дневник. За дневником не замечалось времени. На следующее утро он читал написанное и сам пугался мрачной своей безнадежности:
«Снег валит без остановки целую неделю. Тоска. Тишина в лесу жуткая, как в яме, которую мы рыли для дорогого нашего деда. На небо не глядел бы — мутное, мертвое, большая свинцовая могила».
Митя вырвал страницу, скомкал и бросил в огонь.
«Хорошо, что Амоска не знает!» Митя опасливо покосился в его сторону. Тот сидел перед пылавшей каменкой, подогнув калачиком ноги, и зашивал обуток. Медное, спокойное лицо Амоски, выпуклый лоб, тугие щеки делали его похожим на китайского божка.
«Этот не разнюнится», — подумал Митя и неожиданно заговорил:
— Ребятушки! Артель нас. Неужто артелью да не пробьемся?
— Как, поди, не пробьемся? — отозвался Зотик.
— И я тоже думаю, что должны бы, ровно, пробиться артелью, — согласился Вавилка.
