Эдуард Корпачев - Стая воспоминаний
Но вино, вино! Или усталость, напряжение? Проснулся он не через час-другой, а определенно в позднюю пору, когда сумерки превратили в цвет пепла все в комнате.
Да и не сумерки вовсе, оказывается, а рассвет! Светает, оказывается, верь часам своим и рассветной тишине повсюду, собирайся на ранний поезд, а к хозяевам не стучись, с хозяевами еще накануне рассчитался. Вот только с Алевтиной Сергеевной прошел последний день не так ладно. И будто он наделал так много зла в последний день!
Ну, все равно дом Алевтины Сергеевны и непролазная сирень ее тетушек по пути, так что вскоре он, отшагав немало от Береговой, уже был у знакомых кущ, поставил чемодан на скамейку, схожую цветом с подзолом, сел, понимая, что стучаться к Алевтине Сергеевне и поздно и рано, и посмотрел вверх, на образованный зарослями отцветшей сирени зеленый свод над собою.
Боже мой, неужели так слышен был стук его каблуков по асфальту, или он неосторожно поставил чемодан на скамейку, или вздохнул под зеленым сводом? Ничего подобного. А все-таки как раз в этот самый момент и вышла из сиреневых дебрей, заставив нежно пропеть отворяемую калитку, Алевтина Сергеевна — с очень свежими глазами, не грустная и не веселая, как будто много читавшая или много думавшая всю ночь, вся непривычно собранная, совсем незнакомая ему.
— Только не знаю, как я буду теперь одна ходить в кино. Нет, что ни говорите, а ходить в кино я буду. Такие запугивающие названия фильмов в июле! Буду, буду ходить, Джованни. Только немалого напряжения мне это будет стоить. Как же! Днем ли, вечером пойдешь одна — а уже слухи: старая дева ищет жениха. И это самое ужасное в нашей Жучице, — сказала она обдуманно и спокойно, уже сидя рядом с ним под зеленым сводом, под сиреневой аркой.
И такая бездна вдруг открылась ему, такое бремя одиночества, такая женская сила, что он опять испытал скверное вчерашнее чувство вины, точно в самом деле теперь наделал зла больше, чем за всю свою жизнь, и забормотал не то в оправдание, не то в утешение:
— Этот Былымин… Он как сказал? Что многие бегут, а потом возвращаются. Что многие проклинают, а потом просятся, просятся! Этот Былымин, этот мой начальник… Вон что он сказал! Вы слышали, Алевтина Сергеевна? Трубочка была закапана жирным супом, ну я и держал трубочку осторожно, чтоб не капнуло ни вам, ни мне… И вы слышали, слышали, Алевтина Сергеевна! Вы же слышали, правду я говорю?
Так он бормотал, извинялся, намекал, настаивал, твердил одно и то же, а она слушала как-то странно, отвернувшись от него. И тогда, чтобы увидеть ее лицо и, наверное, слезы на глазах, он подался несколько вперед, попытался заглянуть в ее глаза, но тут же одернул себя, доверяясь давнему житейскому опыту своему и понимая, что никогда не плачут старые девы.
Художественный свист
© Издательство «Советский писатель», «Трава окраин», 1981.
Я вздохнул ночью на Кутузовском проспекте так освобожденно, с таким облегчением, что даже веселый свист вырвался у меня нежданно, как почудилось мне.
Уже через мгновение понял я, что вовсе и не свистнул в радости, что это мне из дали многих лет померещился изысканный свист того моего сверстника, которого мы все и прозвали Художественным Свистом, а еще через мгновение, приблизившись к лавочке под волнистым толстым стеклом у троллейбусной остановки, я отчетливо расслышал, как одинокий щуплый мужчина сидит и самозабвенно насвистывает неаполитанскую песенку. Ночью Кутузовский проспект не забивает уши непрестанным шумом летящих по асфальту в несколько рядов автомобилей, фургонов с продуктами, транспортных машин, ночью реже игра стоп-сигналов и фар, световая перекличка уносящихся в одну, в другую сторону машин самых разных марок, реже, приглушеннее и шум проспекта, как шумок утихающего, двухбалльного штормика, а все же каким-то чудом разглядел и расслышал я полуночного соловья на широкой скамье. Более того! Очень знакомый показалась мне интонация веселого полуночника, его трели, его манера переходить от свиста под сурдинку до соловьиных раскатов, и я, не узнав еще в сгорбленной фигурке сидящего певца, уже счастливо подумал, что это эхо моего детства, кратенькое эхо, ворвавшееся в мою нынешнюю жизнь, тот самый свист, которому в детстве все мы, ровесники, безуспешно старались подражать, и тот самый малый по прозванию Художественный Свист.
Неужели полночь, свежая, летняя и особенно пряная от бензинового чада, настоянного на полночной свежести, послала еще одно мне утешенье, и как бы толкнула в сердце: это давняя, давняя юность, и твоя юность еще не раз проснется в тебе, а если не веришь — то хочешь услышать художественный, такой памятный свист? Мистификация ночи, думал я, самообман мужчины, стремящегося при помощи заветных воспоминаний поддержать свой дух.
Но через мгновение я уже стоял рядом с соловушкой, зачарованный его нежным свистом, я уже узнал, узнал его маленькую голову с прилизанными, как и встарь, темными волосами, его маленькие глаза, его мелкие черты лица, всегда серого, а теперь, в полумраке, и вовсе какого-то болезненного вида, — да, это был он, Художественный Свист!
Соловьи поют всегда самозабвенно, ну не могут они не петь, и я, чтобы не испугать залетного гостя, присел с ним рядом и стал слушать все такие знакомые, слышанные мною и четверть века назад мелодии. Может быть, Художественный Свист приехал из Жучицы в гости или просто развеяться, поглядеть на Москву, на этот ночной европейский проспект? Мало ли какая необходимость привела его в Москву. И вот, подумалось мне, он после сутолоки дня, после беготни по магазинам проводит, как настоящий артист, обыкновенную каждодневную репетицию. И не беда — что ночью!
Я думал, Художественный Свист изменился за эти годы, семья, работа и заботы наложили на лицо всякие отметины, которые, если сравнить двадцатилетнего и сорокалетнего, свидетельствуют о неизбежном изменении чуть ли не до шаржированного облика. Пожилой, респектабельный человек — это всегда карикатура на его молодость. А тут сидел и посвистывал почти не изменившийся, не облысевший, не седой, а все тот же прославленный в Жучице Художественный Свист, каким я и помнил его четверть века назад.
Сначала, как только я подсел, во мне крепла надежда, что вот Художественный Свист обернется, вглядится в меня — и мы бросимся обниматься! Но провинциальный гость очень независимо держался здесь, на лавочке Кутузовского проспекта, и под сурдинку, тихонько, деликатно насвистывал.
Разные бывают таланты. Теперь вдруг такую фантазию обнаруживают резчики по дереву, мастера прикладного искусства! А в годы моей юности учился вместе со мной Художественный Свист и такое вытворял на провинциальной сцене, так потрясал и нас, юнцов, и пожилых слушателей! Ни один концерт художественной самодеятельности не проходил без участия жучицкого соловья, и вот он, худенький, всегда казавшийся нездоровым, объявлял каждый раз новый номер, обращал глаза к высокому потолку и начинал выводить трели. Мелодии все были знакомые — в основном неаполитанские романсы, или знаменитые довоенные танго Оскара Строка, или арии из оперетт. И непосвященному не понять было, почему бы все это из его репертуара не просто исполнить свистом, а спеть, допустим; а мы, жучицкие, мы, гордившиеся своим, местным талантом, Художественным Свистом, прочно знали, что есть такой жанр и что есть самый мировой свистун. Ах эти его соловьиные шедевры! «Вам возвращая ваш портрет…» Или: «Белла, белла донна, донна дорогая, я тебя в таверне «Двери рая» ожидаю». Не было у нас тогда, после войны, даже патефона, пластинки тоже нелегко было достать, эти памятные мне на всю жизнь, пахнущие под иглой запахом перегревшейся пластмассы черные диски с надписью «Апрелевский завод грампластинок».
Мне и теперь, на ночном Кутузовском проспекте, показалось, будто я еще никакой великой музыки не знаю, будто живу бедной послевоенной жизнью, одухотворяемой выступлениями Художественного Свиста, и я лишь теперь понял, какое чудо творил Художественный Свист в ту давнюю пору, как он веселил людей и отвлекал их от бесконечных забот и дурных мыслей.
Хотя и понимал я, что надо сидеть незаметно, не гипнотизировать человека взглядом, чтобы он вдруг не взглянул мне в лицо и чтобы продлились чудные ночные мгновения, когда можно исподтишка подглядывать за своей юностью, а все-таки я не мог смотреть в сторону, я слушал и смотрел, я удивлялся, какой он все тот же, постаревший этот юноша.
Прервав мелодию, Художественный Свист вдруг посмотрел на меня желудевыми глазами самого нежного приятеля, поприветствовал меня, без особого энтузиазма сказал, что очень рад меня видеть в Москве, а заодно добавил, что немного посидит со мною ночью на проспекте, пока не вздумается ему идти на Киевский вокзал и садиться в поезд.
Так естественно, без вопля радости, узнал он меня, так естественно продолжил разговор, словно бы окончившийся вчера, вчера — двадцать пять лет назад! И я, желая тоже оставаться там, в юности, прикоснулся и Художественному Свисту:
