Марк Гроссман - Годы в огне
— Разумеется, потом, не теперь же… Значит, могу надеяться?
Солдаты, исполнявшие в эту ночь обязанности официантов, давно уже косились на поручика и барышню. Только они, эти два человека, торчали здесь, как заноза в руке, мешая рядовым вздохнуть и приняться за остатки трапезы.
Но Николай Николаевич ничего не замечал — он наконец-то остался почти наедине с Юлией Борисовной, — и любовь к великосветской красавице впилась в него, как репей.
Ему хотелось произвести на княжну самое лучшее впечатление, он рассказывал ей о самых значительных операциях отделения, в которых, разумеется, принимал самое непосредственное, если не сказать решающее, участие. Под величайшим секретом Николай Николаевич сообщил сотруднице о некоторых предстоящих акциях контрразведки, поделился мыслями о нынешней обстановке на фронте.
Из его слов выходило, что войска адмирала в ближайшее время сдадут Челябинск, Троицк и Курган, и если бы Верховный правитель и Верховный главнокомандующий был поумнее («простите мне мое амикошонство!»), он давно бы эвакуировал эти города. Вельчинскому был известен в общих чертах какой-то план Колчака, желающего устроить в Челябинске капкан красным. Но ежели княжна хочет знать его, Вельчинского, мнение по этому поводу, то «поверьте мне, голубушка! — в ловушку попадем мы сами — как муха в патоку!».
Он пьяно повторялся, говорил одно и то же, точно испорченная граммофонная пластинка, но княжна слушала его внимательно, и это льстило Николаю Николаевичу.
Опасаясь, что Урусова может заподозрить его в желании покрасоваться, офицер приводил доказательства и факты.
За окнами, прикрытыми решетчатой сталью, уже разливался рассвет, и Юлия Борисовна наконец встала из-за стола.
— Право, вся эта проза надоедает и на службе.
Вельчинский озадаченно посмотрел на Урусову, вздохнул.
— Мне показалось, вам интересно. Что ж не остановили меня?
Женщина решила, что зря обидела кавалера, и попыталась исправиться.
— Я — вечная задируха, Николай Николаевич. Не обращайте внимания!
Вельчинский, тотчас повеселев, механически наполнил стакан, выпил и продолжал сидеть. Но княжна проворчала недовольно:
— Идемте, ей-богу. И так мы задержались сверх меры. Нам могут попенять за это.
— А-а, черт с ним, с Крепсом! — хмельно отозвался офицер. — Но вы, как всегда, правы. Надо уходить.
Однако он не трогался с места, удерживал женщину и жаловался, смешно, как мальчишка, надувая губы и вновь повторяясь:
— Вы со мной холоднее снега.
Княжна ответила с неудовольствием:
— Перестаньте, право! Это становится несносным.
Поручик озадаченно посмотрел на сотрудницу и покраснел, как свекла.
— Не разоряй любви, — внезапно сказал он с пьяной обидой, даже не замечая, что перешел на «ты».
Урусова рассмеялась.
— Это от водки. Пройдет. Поднимайтесь!
Княжна быстро прошла в свою комнатку, надела шляпку, взяла сумочку, и они выбрались из штаба. На улице Вельчинский спросил:
— Могу я вас взять под руку?
Юлия Борисовна утвердительно кивнула головой.
Офицер сообщил, что проводит княжну до ее дома, мало ли какие опасности грозят женщине в это безлюдное время.
Солнце уже поднялось над домами, воздух хмельно пах влажной листвой, и было так тихо, как обычно бывает в скопище жилья и улиц после праздников и суббот.
Они шли по гулкому тротуару, никого и ничего не замечая, и почему-то оказались возле кинотеатра «Луч». У афишной тумбы внезапно увидели нищего, решившего, вероятно, как можно раньше заняться своим промыслом на бойком месте. Это был подросток с миловидным, почти иконописным лицом, однако нахмуренным и жестким. Мальчишка опирался на посох, изгрызенный, надо полагать, собаками окраин и дворов; одежда на нем была бедна, но аккуратно залатана и заштопана.
— Не до тебя! — сказал Вельчинский, которому попрошайка почти загородил дорогу. — Поди вон!
— Зачем же так? — не одобрила княжна. — Я его знаю и всякий раз подаю милостыню. Полагаю: когда нам хорошо, и другим должно быть не худо.
— Именно так… — растерялся Вельчинский.
Княжна открыла сумочку, достала рублевую бумажку, протянула поручику.
— Отдайте.
— Ах, Юля… — совсем смутился офицер, словно его заподозрили в скупости. — Зачем же… я уплачу.
— Вы можете отдать свои деньги, но извольте передать и это.
Мальчик с достоинством взял несколько бумажек, еле приметно поклонился.
— Спаси вас бог, барыня, рука дающего не оскудеет.
— Вы и в самом деле знаете нищего? — полюбопытствовал Николай Николаевич, когда они отошли от афишной тумбы.
— Разумеется. Он — сын красного профессора, казненного в Омске; круглый сирота. У него нет иных источников существования, кроме шапки для подаяний.
Они молча прошли несколько десятков шагов.
— Его фамилия — Лоза, — вновь заговорила Урусова. — Отец подростка — мировая величина на ниве литературы. И посему вам не мешало бы знать это имя.
Поручик безмолвствовал.
Вскоре они уже подходили к особняку на Уфимской. И никто из них — ни княжна, ни офицер, ни попрошайка не заметили длинную фигуру Граббе. Она следила за парой гуляющих из-за густых кустов живой изгороди. На лице Эммы были написаны радость, язвительность, ирония. Теперь-то уж она попортит кровь этой парвеню, строящей из себя бог знает что! Святая! Все бабы одинаковы — и нечего ломаться и набивать себе цену.
Рядом с Граббе стоял Иеремия Чубатый, которого Эмма все-таки потащила за собой, и тоскливо ворчал:
— Ну, какого черта я тут толкусь, як собака на вирьовци?..
Он попятился от изгороди, свернул за угол и зашагал домой.
Граббе догнала Чубатого, бормотала, шагая рядом:
— Они не впервые встречаются, княжна и нищий. Я знаю.
— Хай, тоби бис! Не шукай лиха, — само тебе знайде.
Эмма не обратила внимания на слова Иеремии.
— Что это за побирушка в семь утра? — спросила она, торжествуя и потирая руки. — Нет, тут как хочешь, а нечисто!
Эмма вдруг вообразила, что это случай посылает ей удачу, что здесь именно то везение, о котором она так давно печется всей душой. Только надо еще немного последить, послушать, потаскаться вслед за этой ненавистной княжной и ее нищим!
Стал накрапывать легкий утренний дождь. Чубатый обрадовался ему, принялся, дурашливо пританцовывая, напевать:
— И шумить, и гуде,Дрибен дощик иде, —Ой хто ж мене молодуюТа й до дому доведе?Обизвався козакНа солодким меду:— Гуляй, гуляй, чорнобрива,Я до дому доведу!..
— Не паясничай! — оборвала его Граббе. — Красных лови. Это не бабьи подолы хватать. А может, ты сам ихний?
Чубатый терпел, сколько мог, но тут не выдержал.
— Не лезь з свинячою мордою у бублишный ряд! — кинул он злобно. — Роздавлю, як жабу!
Эмма поняла, что перехватила, бросилась вслед за Иеремией, схватила его под руку, забормотала:
— Это не я, это вино блажит!
Чубатый шагал к дому молча, и в синеве утра ему мерещились синие глаза княжны, ее красота и обстоятельность, вся свежая чистота этой женщины.
…Николай Николаевич довел Юлию Борисовну до калитки Кривошеевых и вопросительно взглянул на спутницу.
Она вполне поняла взгляд и отрицательно покачала головой.
— Потерпите, когда у меня появится собственное жилье. Тогда, возможно, вы станете забегать в гости.
Возвращаясь к себе, Вельчинский напевал что-то бравурное, и в душе у него теснились рифмы «княжна — нежна», «княжна — нужна» и прочее в том же духе.
Как только он расстался с Урусовой, из-за угла дома вышел парень в черной косоворотке, молча постоял несколько минут и медленно зашагал к рабочей слободе.
ГЛАВА 24
КРАСНЫЙ УРАГАН
Вершины Уральского хребта остались позади, и огненный вал боя покатился к Челябинску.
Армия Тухачевского наступала по скверным дорогам, стараясь не потерять темп. Полки вели усиленную разведку по фронту и на флангах, тесня противника на линию Есаульская — Харлуши, нависая нед Челябинском с запада и северо-запада. Бой в долине Миасса шел днем и ночью. Отчаянно дрались белоказачья бригада, почти сплошь состоявшая из уроженцев причелябинских станиц, ударные егерские батальоны, 15-й Михайловский полк. Враги вцеплялись друг другу в горло, и сталь гремела о сталь, и снаряды молотили политую кровью, потом и слезами землю.
Наконец 27-я дивизия, имея справа от себя 26-ю, слева 35-ю, вырвалась на золотоносную реку Миасс.
Двадцать третьего июля бригада Хаханьяна, наступавшая твердо и трудно, изгнала неприятеля из Кременкульской и Харлушей. Здесь были захвачены батальон пехоты и сильно перетрусивший перевязочный отряд.
