Сергей Буданцев - Саранча
— Дело не только в коротком дыхании, которое мне свойственно, смешно было бы отрицать это. Существо вопроса в том, что экономические и культурные предпосылки для моей работы недостаточны. Я говорю, конечно, о нашем заводе. («В мою сторону оговаривается», — подумал Мишин.) Воля у меня есть, воля выжидать, но разум протестует.
И Рудаков вернулся к излюбленной теме о кратковременности и случайности существования, ему жить не двести лет, потому что он не попугай и не слон, надо сейчас, пока в силе, творить, отдавай жизни все, что можешь, и бери от нее все, что можешь.
— Вот хотя бы Розанну Яковлевну, — заметил Мишин.
Розанна покраснела и сказала, что ей надо идти принимать солянощелочную ванну. Мишин вызвался ее проводить. Рудаков остался посидеть на скамейке. Она удалялась от него по аллее, широкая и легкая, совершенно не похожая на свое тело, которое он так хорошо знал. Курортники провожали ее глазами. «Ей больше по пути с Мишиным», — сказал себе Рудаков. Тягость находила на него, он откинул голову. Это было как бы ожидание опасности или предчувствие скорой смерти. «Переполняются сосуды в мозгу», — утешал он себя и гнал всякую мысль о том, что ненавидит Мишина и что Розанна единственное лекарство от тоски.
IVПрошло несколько дней, они встречались только в парке, Розанна раз отказалась встретиться наедине, Рудаков больше об этом не заикался. Он достал из чемодана высохшие и покоробившиеся от жары книги, тетради и работал. Изредка забредал Мишин, произносил что-нибудь величественное и скоро, извинившись, отбывал. Рудаков писал длинные письма. Интересно было послание к техническому директору, — в нем Рудаков поставил ребром вопрос, оставаться ли ему на фабрике.
«Получается излишне сложное положение, — писал он, — от которого никто не выигрывает — ни предприятие, ни я. Мелкие рационализаторские улучшения не моя сфера, да, когда меня приглашали, речь о них и не подымалась. Творчество возможно лишь в атмосфере доверия и, если угодно, симпатии, то есть в широком чувстве, которое нельзя заменить аккуратной выдачей зарплаты. Написав такое странное требование, я сразу начинаю колебаться, посылать ли, уважаемый Фридрих Адольфович, это письмо, так далеки его притязания от деловых требований и всей обстановки работы на фабрике. Но я-то убежден, что нерутинное, живое (да к тому же основанное на изобретательстве) дело может существовать, а следовательно расти, только тогда, когда вопрос о благожелательном отношении, — неизменно благожелательном, пока оно не поколеблено серьезнейшими проступками, — к изобретательской работе не будет звучать странно. Фраза получилась неуклюжая, но смысл ясен».
Дальше Рудаков заявлял о желании уйти. Он написал и в Москву, в Научно-исследовательский институт силикатов, не ожидая благоприятного ответа: такие дела так не делаются, заочно, да путем официальных заявлений.
Все эти дни Рудаков, впрочем, пользовался радостью спокойного расположения духа. Восходящая волна подымала его. Бессмысленно, полагал он, разбирать, почему живешь с удовольствием. Удалось как-то сбалансировать существование. Теперь, казалось ему, можно, потерпев неуспех на поле брани за ультрафиолетовое стекло, отступить в мирный уют: Розанна, липа, дача «Джинал», зной, размякавший на глазах Мишин, в котором открывались новые черты. Переживания можно тоже держать в запасах воображения и воли, как резервы в тылу. Рудаков отдыхал от тех неопределенных волнений и позывов, которые всегда мешали ему жить полной внутренней жизнью. Они встречались с Лелей, улыбались друг другу, и по этим улыбкам было видно, как она смелеет, но почти не разговаривали. Девочка купила себе широкий красный лаковый пояс. Теперь он только радовался, что мечтает об одной, влечется к другой, сила этого разноречия слила обеих женщин в одно представление лишь для того, чтобы давать возможность помечтать о них, когда устанешь от формул. Так утомленные чтением или мелкой работой глаза отдыхают на ярких цветосочетаниях. Рудаков тонко разграничивал внешний и внутренний труд. Лаборатория, завод, заседания, «внешний» труд имели собственную инерцию, которую не могла разрушить усталость от бессонной ночи, потому что Рудаков и после бессонной ночи выходил на работу, розовый и свежий, как юноша. Но внутренний труд обдумывания и сосредоточения на одной идее, когда прислушиваешься к еле заметной вибрации внутри, ловишь тень мысли, — это тонкое проникновение в капризный аппарат изобретающего мозга легко подавалось и угасало под дуновением суеты. Сосредоточенность на внутреннем слетала с первого плана сознания, оставались угрызение от бесплодного существования и страх близости конца. Теперь его идеи усложнились. Неразрешенные трудности с ультрафиолетовым стеклом поставили дополнительную задачу: сделать это стекло и небьющимся. Он пока никому не проронил ни слова о дерзком замысле. Что-то смутно мерещилось совсем на другом пути: целлюлоза, кинопленка, коллоидные размолы, дающие пластмассы крепче стали. Пока — мечты, не более определенные, чем мечты любого начитавшегося «Науки и техники» обывателя…
Однажды Леля явилась к нему в комнату со своим ведром и щеткой, но в белом платье, в белых резиновых туфлях и в носочках.
— Что это вы стали возиться с пылью без фартука? — спросил он.
— Видите, новый ремень купила. Красный. Для вас, — задорно ответила она.
«Нет, дальше, дальше от нее». Его пугали сейчас эти легко сдающиеся женские сердца. То, что он не встречался с Розанной, наполняло его предвкушением удовольствия встретить ее, и этого было вполне достаточно.
— Ухаживаете за Розанной Яковлевной? — спрашивал он Мишина.
— И не без успеха, великолепный Виталий Никитич, — отвечал тот, и его дряблые щеки розовели. — А вы все парите в святых областях чистого знания? По принципу: «Заменим водку книгой».
Рудаков беззлобно смеялся, и они расставались. Мишин отправлялся в парк, где непременно находил случай пристать к Розанне Яковлевне, их уже привыкли видеть вдвоем. Розанна жила в гневе и в тоске, поскольку могли застаиваться в ее деятельной натуре эти чувства. Рудаков бросил ее или хочет бросить. Она только не знала ради кого. Ей нужны были осязательные причины поступков, а собственный опыт ей подсказывал, что Рудаков умел превосходно скрывать свои увлечения от посторонних взглядов, весь их роман протекал очень таинственно. Она радовалась Мишину, потому что Мишин всегда приносил какое-нибудь сообщение о Виталии Никитиче. На первый взгляд оно казалось успокоительным.
— Трудится наш уважаемый друг. Даже со мной разговаривает мало. Он, знаете, когда и говорит, то и тогда немного извлечешь из него откровенностей. Скрытный человек.
— Скрытные люди горды и изменчивы, — говорила Розанна.
И Мишин поймал эти слова. Эта красивая и житейская самоуверенная женщина принадлежала к разряду самолюбивых и подозрительных существ. Часто Мишин смотрелся в нее, как в зеркало. Они оба знали судорогу стыда при мысли, что совершили неловкость. Внимательный глаз прохожего пугал их, и каждый думал про себя: не смешны ли они и вместе и по отдельности. И каждый из них дал бы разрезать себя на куски, но не открыл бы этого подозрения. И у Мишина хватило ума и наблюдательности не только заметить эту родственную черту в Розанне, но и сделать свои выводы..
— Виталий Никитич насмешлив, — говорил он. — Для него нет ничего святого. Ради красного словца не пожалеет никого.
Щеки Розанны бледнели. «Пьяная, она сделает все, что угодно, — думал Мишин. — Наверное Виталий Никитич взял ее пьяную». Он зазывал ее в кабачки, но она отказывалась от тяжелых кушаний и кахетинского: нет, ей надо похудеть, соблюдать диету. «Практична!» Она ела мороженое, он — шашлык. Розанна смотрела на него, как он мелкими кусками клал в рот мясо, жевал, складывая рот узелком, и с удовольствием думала, что ни капли не боится этого человека. «Свой в доску!» Им было удобно друг с другом, но когда она оставалась одна, то почти не вспоминала о нем и очень много размышляла о Рудакове. Ей было вредно уединение, она часто плакала и сама не могла сказать о чем. От злости, вероятно. А ей надо было худеть и поправлять нервы. Рудаков стоял помехой на этом пути.
А Рудаков, сам бы не сказал почему, избегал встречи с Розанной и иногда думал, что это опасение чисто телесного расхода. И дождался, что встречи наедине сделались почти невозможны. К Розанне приехала золовка, про которую Рудаков знал по разговорам, что она — старая ведьма, страшная сплетница и устраивает ад из жизни Розанны с мужем. Они встретились у бювета четвертого номера, перед обедом. С Розанной выступала «старая ведьма». Это была свежая, приземистая женщина с толстыми ляжками, про которые она никак не могла забыть, что они были когда-то молоды, желанны и отзывчивы. Ее полнота еще скрывала возраст и одновременно служила признаком возраста, как распустившиеся щеки Мишина. Ее жир уже казался салом. Но она не желала сдаваться перед красотой Розанны и приближающейся старостью. Ее облекал сливочного цвета шерстяной костюм, элегантный, — он противоречил кавказскому полдню. Розанна познакомила их.
