Аркадий Первенцев - Матросы
Потрудившись до боли в пояснице и по-прежнему мучительно раздираемый сомнениями, Бабушкин решился посмотреть, что делается у соседа, с которым он поссорился после случая с абрикосами. Теперь поверх ограды протянулась немецкая колючая проволока, на нее и птица-то не садилась; в цементный раствор были впаяны битые бутылки.
«Что-то у него творится? Организовать серьезную поливку ему не под силу. Вот у кого, вероятно, Кара-Кумы», — размышлял Бабушкин.
Кое-как, по расщелинам, взобрался он на стену и осторожно, чтобы не порезаться о стекло, привалился на шершавый ракушечник. Роскошные грядки с пышной листвой и плодами предстали его взору. Желтели звездочки помидорных цветов, петрушка, салат, тюльпанные лепестки кабачков… А перец, обожаемый перец! Какое наслаждение притронуться к его изумрудным бокам, чуть-чуть нажать и услышать сочный хруст. Изумительное творение природы! Ешь его в чистом виде, а если хочешь — фаршируй. Комендант сполз со стены и мрачно пошел на зов супруги, стараясь не глядеть на свои жалкие грядки.
В это время, освеженные купанием и отдыхом, друзья по несчастью доставили бочку к воротам.
— Здравствуйте, сизые орлы! — не скрывая яда в голосе, приветствовал их полковник и поманил к себе Федю. Тот, погасив в кулаке папиросу, подчеркнуто твердо шагнул вперед; полусогнутый палец и прищуренный левый глаз коменданта были ему хорошо и зловеще известны.
— Слушаю, товарищ полковник!
— Почему задержались?
— Сбруя плохая. Без дуги…
— Давай скорей воду, разгильдяи, сохнет растительность! — перебил его Бабушкин. — Плохо поливаете.
— Поливаем на глубину штыка, товарищ полковник!
— Значит, надо на два штыка.
Бабушкин, забыв о варениках, сам взялся за лейку и зычно вытребовал на помощь рыжеволосую Симку. Свежая, веселая, ласковая, она все делала ловко, будто шутя. Ведро в ее руках так и летало.
«Ну что ж, порядок. Хочешь, пожалуйста, невзначай столкнусь с тобой локтями и, принимая ведро, подольше задержусь рукой у дужки. Прикосновения обжигают, экий ты смешной и неуклюжий… Что же!» — Не скрываясь, Серафима как бы дразнила старшину.
— Надо сверху поливать, — бубнил полковник, повторяя цитаты из популярных брошюр, — если листья в пыли, они теряют способность поглощать пищу из атмосферы.
Бочка опорожнена. Последние два ведра Карпухин нес, не замечая ничего и никого, кроме Серафимы.
— Последние? Стой, старшина! — потребовал комендант. — Я тоже живой организм и должен очистить свои поры. Окати меня, милый, запотел.
— Не простудить бы…
— Ишь ты, заботливый! Сам небось рад коменданта в ложке воды утопить, а тут, поди-ка, у тебя целое ведро. Чего глаза выкатил? Давай! Давай на спину, старшина!
Карпухин осторожно плеснул на лопатки коменданта.
— Лей с головы! Окатывай! Лейкой! Федор, чего стоишь?
Федя успел шепнуть:
— Только на голову не лей.
— Лей на голову! Чего шептуна затеял? Я все слышу. Давай!
Играющая в лучах солнца соленая влага дождила из лейки. Федя благоразумно отступил к воротам, предчувствуя возмездие, которое было не за горами.
— Откуда брали?! — вымолвил полковник голосом, не предвещавшим добра. Губы его чмокали, а уши и затылок наливались кровью.
— Из… из колонки, — пробормотал Карпухин.
— Откуда? — Комендант выпрямился, откинув со лба мокрые волосы, потер зазябшую грудь. — Фамилия?
— Карпухин.
— Откуда?
— С Воронежской.
— С какого корабля? — выкрикнул комендант.
— С «Истомина».
— А… Вот оно что. — Лицо его побагровело. — Мертвая ты душа. — И он заорал: — Вон!..
VI
Дикий этот случай был для коменданта самым сильным за последние годы огорчением. Бессовестное поведение «двух арестантов» поколебало его доверие к самому себе, многие годы он воспитывал в себе чувство беспрекословной власти над людьми. Сами того не ведая, два моряка ранили его в самое чувствительное место. Бабушкин не мог наказать виновных. Это было невыгодно. Если история попадется кому-нибудь на язычок… Всю неделю комендант не совершал личных обходов, передоверив их помощнику.
И все же он не сумел удержаться, проговорился Черкашину. Откинувшись в кресле, Черкашин хохотал так, что у него потекли слезы.
— Смешного мало, Павел. — Бабушкин понял свою оплошность, напыжился. — Рад, конечно, доставить удовольствие и помочь твоему пищеварению, но, повторяю, смешного мало…
— Прости меня, в самом деле смеяться тут нечему. — Черкашин приложил платочек к глазам. — Вот тебе яркий пример деятельности Ступнина. Дикарей выращивает!
Черкашин решил воспользоваться подходящим моментом, чтобы настроить «проходимого к начальству» человека.
— Нет, подожди, — остановил его Бабушкин, — не пересаливай. Ты, брат, огулом не обвиняй Михаила. Тут я тебе не соратник. Из-за каждого там какого-то баклажана или перца я не стану чернить своего боевого товарища…
— Понятно. — Черкашин передернул плечами. — У нас так заведено: если уж кого поднимают, то ему все прощается, а если начнут топтать, то — в порошок. И в результате получаются либо безгрешные ангелы, либо вымазанные в золу и деготь черти с рогами. Если твой случай огласить, разве порядочные люди не возмутятся до глубины души? — В голосе Черкашина зазвучали фальшивые нотки. — Теперь я припоминаю кое-что, что в свое время пропустил мимо ушей… Офицер с «Истомина» рассказывал. Ступнин вызвал к себе в каюту этого самого микроцефала Карпухина, стащил с него одеяние, сам разоблачился до трусов и принялся доказывать свои убеждения кулаками…
— Брехня! — Бабушкин пристукнул ладонью по столу. — Не стыдно тебе сплетни повторять? Разве ты не знаешь Михаила? Кулаками? У него есть другие средства убеждения. От него, случается, уйдешь как побитый, это верно, но он никогда и пальцем не тронет.
— За сколько купил, за столько и продаю. Хотя уверен, что товар без фальши.
— Кто это тебе набрехал? Сам небось придумал.
— Сам? Фамилия офицера Ганецкий. Хочешь, сведу тебя с ним?
Бабушкин со вздохом отмахнулся и залпом выпил граненый стакан боржому.
— Знаю я твоего информатора. На той неделе забагрили мои орлята этого офицерика. На Историческом бульваре. Разъяснять подробности не буду, знаешь, о чем речь… Пришлось подумать и отпустить… А вообще…
— Шарада. — В уме Черкашина пронеслись давние подозрения, он гнал их от себя. — Почему к нему снизошли?
Бабушкин уклонился от прямого ответа:
— Не хотелось компрометировать его спутницу. — Комендант торопливо попрощался и ушел.
Самые разумные доводы бессильны победить отвратительную, как тошнота, смертельно-душную ревность, если это чувство возникает в душе подозрительного, мстительного и неуравновешенного человека. Как только комендант ушел (слишком прозрачны его намеки), Черкашин почувствовал себя способным на самое худшее. Но этой решимости хватило не надолго. Ему стало страшно при одной мысли о разрыве. Бросить ей в лицо обвинения? А дальше что? Она сумеет ответить. И не станет заискивать или юлить. Вдвоем с ее богоданным папашей, который живет теперь у них, они горы могут своротить. В сущности, что случилось? Какой-то ультрастарательный идиот из патруля, нашпигованный инструкциями, бросил на нее тень. Исторический бульвар с легкой руки блюстителей нравственности почему-то постоянно ассоциируется с местом свиданий и распущенностью. Чепуха! Комендант из-за плохо начищенного ботинка готов оторвать голову, что удивительного в том, что он сочинил целую историю из донесения патруля?
«Я не могу бросить ее, — упрямо твердил себе Черкашин, — не могу. Еще раз стать посмешищем? Полезут с соболезнованиями, объявятся кумушки, начиненные гнилыми сплетнями, тупые товарищи и начнут сочувствовать… Дескать, падший ангел наконец-то вернулся… Бесчисленные бумаги, и все с грифами, под личную расписку. Скорее сдать их, кое-какие — в сейф. И — домой. Настроение, конечно, не ахти. Выпить бы рислинга в киоске близ штаба».
Этот киоск иронически окрестили «Морским сборником». Внутри фанерного храма толпятся офицеры (каждый из них почему-то стесняется соседей, объясняет, что его загнала сюда жажда); собираются здесь рабочие и строители, завершившие дневной урок. Эти вытаскивают из карманов бутылки и с жесткой уверенностью в своем железном здоровье хлещут адскую смесь портвейна с водкой.
— Хариохин, может, еще строим?
— Не, хватит, ребята!
— Хорошо, тогда сдвоим, Иван?
— Не, ребята, Анютка меня лопатой по спине. Не любит гари.
— Петька, идешь третьим?
Рабочие совсем не забулдыги, нет, они восстановители героического города. Ишь какие мощные руки! Ими созданы кварталы чудесных домов. Эти рабочие помогли и ему, Черкашину, обзавестись новым гнездом. Наспех пропустив два стаканчика, Черкашин протиснулся между потными, горячими телами и отправился домой.
