Корзина спелой вишни - Фазу Гамзатовна Алиева
И две пятнадцатикопеечные монеты звонко ударились о пустое дно.
Амина закрыла глаза. Недавний душевный подъем сменился усталостью и… страхом. Да, страхом, который поднимался в ней, как вулкан, и который она могла скрыть от всех, кроме самой себя. Против этого страха она была бессильна. Он обволакивал ее, словно обжигающая лава, и она старалась спастись, убежать, спрятаться от него.
Чаще всего Амина убегала в детство, в горы. А горы у них были самые высокие в Дагестане…
Минута-другая — и вот маленькая Амина стоит на остром утесе и, закинув голову, до ломоты в шее, следит за полетом орла. Вот он накренился, как парусник в море, и тень от его распластанного крыла закрыла всю скалу с ее камнями и пастбищем, с ее альпийским лугом и бабушкой Амины, собирающей на этом лугу цветы.
— Бабушка, а бабушка, скажи, на каком крыле орел несет солнце, а на каком грозу?
«Ба-бу-шка-а-а-а», — повторяет эхо в горах, и Амине кажется, что где-то там, в самой глубине гор, живет девочка, которая тоже зовет ее бабушку. Амина со всех ног бросается к своей бабушке, чтобы обогнать, опередить ту девочку, и хватается за ее подол.
Орла уже не видно. Может быть, он залетел за облако. А может, присел на скалу и сложил крылья. Скала освободилась от его тени, и солнце всеми своими лучами заливает горы, луга, бабушку и Амину… Оно золотым гребнем расчесывает ее длинные черные волосы. Оно пробирается в плетеную корзину с травами: они собраны в букетики и перевязаны нитками.
Бабушка поднимает корзину, пытается выпрямиться, но что-то мешает ей разогнуться, какой-то упрямый кулак на спине.
— Ох, болит спина, внученька, — жалуется она.
— А почему же ты дома не лежишь? — замечает внучка.
— Ой, милая, я еще жить хочу. Хочу, чтобы люди приходили ко мне и от ворот кричали: «Патимат, а Патимат, вай, как хорошо, что ты дома. Я к тебе за травкой». И тогда я, как доктор, выслушаю ее жалобы, а потом развяжу свой мешочек… А когда через пару дней больная скажет мне: «Спасибо, Патимат, боль мою как рукой сняло. Дай аллах тебе еще столько же лет прожить», то и захочется мне жить столько, сколько пожелала мне эта женщина. Потому я и собираю эти травы, высушиваю, очищаю от земли…
— Бабушка, а что за девочка все время зовет тебя?..
— Эту девочку, внученька, звать Эхо.
— Бабушка, а ты — доктор?
— Нет, внученька. В мое время девушек учиться не принимали. Да и мужчины были неученые. А разбираться в травах меня научил отец. Но, конечно, серьезную болезнь они не вылечат. Для этого надо быть доктором…
— Я буду доктором, бабушка. Я срежу тебе этот горб, и ты станешь такой же красивой, как моя мама.
— Нет, внученька, мне уже никто не поможет.
— Помогу, бабушка, вот увидишь, помогу, — чуть не плача кричит Амина, а потом бежит по лугу, и трава мягко ласкает ее босые ноги, и порывистый ветер вздувает платье.
Амине нравится эта игра с ветром. Она придерживает подол рукой, и ветер вроде успокаивается. Но стоит ей забыться, он снова тут как тут.
Часто сумерки заставали их с бабушкой в горах. Темнота, плотная и черная, наступала неожиданно.
Опомнившись, бабушка звала внучку:
— Амина, Амина!
В темноте ее голос звучал угрожающе.
«Ами-на-а-а-а», — откликалось эхо.
Запыхавшись от быстрого бега, Амина налетала на бабушку.
— А почему теперь та девочка меня зовет?
— Это хорошо, когда зовут. Значит, любят. И ты, Амина, люби людей. В каждом человеке есть и хорошее и плохое. Надо уметь видеть хорошее, а плохого старайся не замечать. Ты была на молотьбе? Видела, как пыль да шелуху уносит ветер, а остается только чистое зерно? Так же и с человеком.
— Бабушка, а почему эта девочка Эхо не приходит со мной поиграть?
— Потому что она далеко, в самой глубине гор. И знаешь, внученька, если она не окликнет тебя, значит, тебе осталось жить всего несколько дней. Твое эхо умирает на неделю раньше тебя. Поэтому старые люди приходят сюда и окликают эхо.
— Бабушка, я не хочу, чтобы она умерла, — воскликнула Амина, испуганно всматриваясь в темноту, словно пытаясь увидеть эхо.
— Да не умрет она, еще долго-долго не умрет. Вот слышишь: Амина!
«Ами-на-а-а-а!» — тотчас откликнулось из глубины гор.
Горы в темноте — громадные, кажутся вдвое больше, чем днем. Скалы — словно какие-то чудовища. Деревья — будто скачущие всадники, а торчащие ветки — что обнаженные мечи. Темнота уже заполнила пещеры, залегла в пропастях, просочилась в ущелья. Дороги под ногами не видно, лишь по скрипу камней ее чувствуешь. Бабушка закидывает корзину за спину, застегивает ремешки на плечах, сбрасывает теплый платок, оставляя на голове только чохто, это чтобы лучше слышать, и, взяв за руку внучку, отправляется в дорогу.
Чтобы им не было страшно, она громко разговаривает, кричит и даже поет песни.
— Э-гей, ха-ха-ха!
«Э-гей, ха-ха-ха!» — тотчас откликается эхо. И звук гаснет постепенно, долго и медленно прощаясь с землей. Бабушка прислушивается к нему, а потом говорит:
— Ну вот, мы уже у Черных Балконов…
Несколько минут она идет тихо, крепко сжимая руку внучки, а потом неожиданно начинает песню. Песня эта вернее всего приведет домой. Невидимая дорога тянется по невидимой ниточке. Песня очеловечивает ночь, рождая эхо, спасительное эхо в черной глухоте ночи, ибо там, где дорога пологая, — и песня гладкая, а пойдут кочки да провалы — и песня спотыкается. Слушая отзвуки своего голоса, бабушка слушала бездну. Когда эхо казалось ей подозрительным, она замедляла шаг. А потом песня снова взвивалась над ее плетеной корзиной, над темнотой, над скалами и падала в пропасть, а поднимаясь оттуда, как бы предостерегала: «Будь осторожна».
— Я боюсь, бабушка, — прижималась к ней Амина.
— Не бойся, внученька. Здесь все так же, как было днем. Только при солнечном свете все выглядит светлым и ясным. А ночью и скалы и пропасти сливаются в одно целое. Но наши горы не опасны, если знаешь и любишь их. С тех пор как мои глаза перестали видеть, я песней прощупываю дорогу. Горы хорошо знают мою песню. Вай, доченька, когда я думаю, сколько я исходила по этим горам, сколько испытала горя, мне кажется, что я старше всех этих гор и выносливее этих скал. И скала бы не выдержала того, что я перенесла. Садись, отдохнем… Некуда нам с тобой спешить. Три войны я пережила, и все три сидят во мне, как невынутые пули. Они отняли у меня семь
