Евгений Воробьев - Незабудка
Плечев круто отвернулся и быстро пошел между скамейками. Он шел опустив голову.
Каширин привстал. Он забыл, что на коленях у него раскрытый кисет. Не заметил, как рассыпал табак. Он проводил Плечева долгим взглядом, пока тот не скрылся в толпе солдат, за скамьями.
Прошло несколько минут, прежде чем Каширин подобрал кисет. Он торопливо свернул цигарку и затянулся с такой жадностью, словно хотел в одну затяжку покончить со всей цигаркой.
Перед тем как сесть на место, Каширин несколько виновато и растерянно оглядел этих коротко остриженных парней, сидящих вокруг...
С особенным чувством встал назавтра Плечев у знамени. Он не только служит в дивизии, которая носит имя родного города. Он охраняет гвардейское Знамя, которое полк получил за освобождение этого города.
Священный шелк! Какой гордой и опасной, смелой и трудной жизнью довелось ему прожить! И какое славное долголетие ждет его впереди. Этот шелк мог пойти на диванные подушечки, на безделушки и прожить уютную, праздную жизнь. Насколько счастливее судьба знаменного шелка! И тем драгоценнее этот шелк, тем больше у него благодарных наследников, чем больше он пропах порохом, опален в боях, истрепан, прострелен пулями и пробит осколками.
Плечев стоял у знамени, и слава полка воинственно шумела над его головой.
Каширин с нетерпением ждал возвращения Плечева. Джаманбаев читал, а Каширин не мог найти себе места. Он чувствовал вину перед Плечевым, и потребность говорить о нем становилась все острее.
— А парня на место помощника Василь Василии прислал сто́ящего, — неожиданно сказал Каширин. — Этот знамени не уронит. Как ты думаешь?
— И я так думаю.
— Думаешь, думаешь... Голова и два уха! Думаешь... А не догадался парня как следует приветить. Накричал вот на него.
— Это я накричал? — От удивления Джаманбаев даже отложил книгу.
— Конечно ты. — И, снизив тон, Каширин добавил: — Ну и я, глядя на тебя, тоже в строгости перебрал.
— С больной головы на здоровую, — сказал Джаманбаев обиженно.
Впервые сегодня он привел пословицу к месту. Джаманбаев уткнулся в книгу и сузил глаза. Как многие, кто научился читать взрослым и кому грамота далась нелегко, он напряженно шевелил губами, как бы отпечатывая при чтении каждое слово.
Немало удивился Джаманбаев словоохотливости Каширина и его предупредительному отношению к Плечеву, когда тот наутро появился в палатке.
— Это ты, Павел, здорово придумал — на речку по утрам бегать, — разглагольствовал Каширин, пересев к Плечеву на койку. — Сила знаменщику — первое пособие. Иногда несешь и не чувствуешь, где древко, а где пальцы деревянные. Или плечо совсем отнимется. А через Белоруссию наступали! Двести километров за пять дней отмерили пешим порядком. И ни разу знамя земли не коснулось! Ни разу с ним на повозку, на машину, на танк не сели. По болоту шли. Вброд через речку бродили. И нигде не замочили шелка, не допустили знамя до воды.
Впервые, пожалуй, в словах Каширина не было желания уязвить новичка рассказами о боевых делах. Каширин поднялся с койки и вздохнул:
— Мне бы почерк получше! Я бы про то наступление целый рассказ написал. И про Гришина написал бы, и про Ванюшина. Да еще с картинками...
Плечев знал, что кровь Гришина осталась жить бурыми пятнами на знамени. Гришин присылает в полк коряво написанные письма, он еще не научился писать левой рукой.
А своего предшественника Ванюшина помнил Плечев хорошо. Когда Ванюшин, уже безоружный, опустился на колено, поцеловал край знамени, а потом неловко встал, лицо его было мокрым от слез. Ванюшин пошел назад, чтобы занять место в строю демобилизованных, сразу утратив молодцеватую выправку, потирая глаза кулаком...
Явился связной из штаба. Каширина вызывал командир полка.
«Нагорит мне за собрание, — струхнул Каширин. — Перебрал я с вопросами. Докладчик даже умаялся. Чуть себе бородку не выдергал».
Вопреки ожиданию, подполковник не выглядел строгим и осмотрел появившуюся на пороге долговязую фигуру Каширина смеющимися глазами.
— Ты там, Григорий Иванович, помощником недоволен. Так я тебе сверхсрочника на батарее подобрал. Не парень, а орел!
— Надо приглядеться, что за птица. Может, этот орел мокрой курице родня.
— Человек заслуженный. Вся грудь звенит.
— Грудь звенит — это хорошо. Но может, у него и лоб со звоном? Знаю я таких звонарей! С ними только лед сушить...
— А пожалуй, ты прав, Григорий Иванович. — Подполковник с трудом удержался от улыбки. — Зелен еще Плечев на такую должность. Тебе нужен человек при наградах.
— Это дело наживное! А Плечев парень боевой...
— Боевой, боевой... А ты что, с ним в боях был? Был боевой, да только у себя в люльке, когда пеленки пачкал! — И подполковник разразился смехом, который давно беззвучно кипел и клокотал внутри.
Каширин понял наконец, что подполковник шутит, и сразу почувствовал себя свободнее и увереннее.
— А Плечев-то, Василь Василии, всему полку земляк. Из нашего города.
— Значит, судьба ему находиться при знамени. Может, закурим по этому поводу, Григорий Иванович? Люблю после папирос махоркой побаловаться. У тебя какая?
— Тютюн сердитый, Василь Василии. Черниговский!
Каширин гостеприимно раздернул кисет. Курильщики свернули цигарки, уселись рядком и принялись толковать о делах полка. Но разве переговоришь обо всем, наворчишься вволю за несколько минут, подаренных цигаркой?
Вот почему Каширин медлил с каждой затяжкой и с сожалением поглядывал на огонек, который неумолимо подбирался к коричневым ногтям.
1947
КВАДРАТ КАРТЫ
Тени берез ложатся на дорогу смутными пятнами, и от этого выбоины малозаметны, они тоже походят на тени. Машину подбрасывает и трясет, но Антон Иванович, по своему обыкновению, жмет на всю железку. Его раздражает этот большак, ему не терпится поскорее выбраться на шоссе.
Рядом с Антоном Ивановичем сидит подполковник Позднышев, а на заднем сиденье, в затылок ему, по соседству с горкой чемоданов и запасных бачков устроился Луговой.
— Однако дорожка, доложу я вам, — не выдерживает наконец Луговой, подброшенный на ухабе. Он глубоко, почти по локоть, засунул руку в петлю у оконца.
— Ничего, скоро выедем на шоссе, — подбадривает Позднышев.
Уже притупилось любопытство ко всему, что виднеется за окном. Все, о чем хотелось сказать, сказано. Все песни, пришедшие на память, спеты. Луговой затягивал песню, бросал ее на полуслове, начинал вторую и перебивал сам себя третьей, а Позднышев, со свойственной ему обстоятельностью, пел все куплеты подряд, знал все слова.
Луговой вспомнил уговоры генерала Моложатова. «Ну что за охота трястись двое, а то и все трое суток на моем драндулете — да еще мотор плохо тянет, — когда можно сесть в мягкий вагон? Почиваете себе, как граф, а курьерский знай себе мчит. Только версты полосаты появляются в окне. Позднышев — другое дело, он — человек военный. А вы здесь при чем? Ведь всю душу вытрясет! Запылитесь до самой печенки, до мозга костей. Что вы, на наших учениях пыли вдоволь не наглотались?» — «Никак нет, не наглотался, — пытался отшутиться Луговой. — Только вошел во вкус». — «Хуже нет, как со штатскими спорить. И главное — приказать нельзя. Надел шляпу, с него и взятки гладки...»
Позднышев недавно сдал полк и едет в Москву, в академию. Инженер Луговой, в прошлом командир саперного батальона, возвращается туда же. Луговой провел отпуск в живописном белорусском городке, где стоит дивизия...
Пыль, горячая и душная, клубится над дорогой. Каждая повозка, машина оставляет позади себя такую пыльную завесу, что Антону Ивановичу поневоле приходится сбавлять газ. Все машины, подводы выкрашены в серый цвет, все лошади серой масти, все люди одеты в серое. Обычно глянцевитые, будто смазанные жиром, листья придорожной ракиты стали матовыми и никнут под тяжестью вездесущей пыли. И даже вода в ручье, пересекающем дорогу, потускнела, так что ручей походит на запыленное зеркало.
Шляпа Лугового и пиджак тоже стали серыми. Пыль лезет в рот, в нос и уши, платок и воротничок черны, и все-таки как уютно в этой тряской машине, подпрыгивающей на выбоинах!
Когда они добрались до шоссе, Антон Иванович уступил место Позднышеву. Тот оказался любителем лихой езды. Это никак не вязалось с его спокойными глазами и губами, с неторопливой походкой.
На шоссе трясло меньше, пыль угомонилась, и повеселевший Луговой снова затянул: «Пора в путь-дорогу, в дорогу дальнюю, дальнюю, дальнюю идем...»
— А что, если завернуть в наши Замошенцы? — неожиданно предложил Позднышев.
— В Замошенцы?
— Ну да. Ночевать все равно где-нибудь придется. Подумаешь, тридцать километров в сторону. Час туда, час обратно.
Антон Иванович нахмурился и сделал вид, что очень внимательно вглядывается в ветровое стекло.
