Олег Смирнов - Проводы журавлей
Я умру, но не сгину без вести. А ведь как подчас оборачивалось на фронте? В суматохе боев, наступлений и отступлений закопают наскоро, над могилкой — фанерный обелиск, если есть время. А если времени нет, а если ты погиб не один — братская могила на всех и, бывало, даже без фанерного обелиска. Это, наверное, и есть самое худшее — уйти со свету так, что твои близкие ничего не узнают о тебе. Был — и пропал. И все. И сколько же сил кладут сейчас юные следопыты-школьники, студенты, комсомольцы, разыскивая имена павших безвестно воинов, обстоятельства их гибели. Высокое, благороднейшее дело!
Но то — фронт. А вот что произошло в глубоком тылу, в Махачкале. Там в годы Великой Отечественной было несколько госпиталей и при них — кладбище, где хоронили умерших от ран. И многие могилы оказались безымянными, а те, кто в них лежал, — пропавшими без вести. За поиск взялась Валентина Васильевна Макарова, преподавательница сельскохозяйственного техникума. Годы потратила она на то, чтобы установить личность умерших и найти их могилы на братском кладбище, отыскать их родственников и сообщить: ваш сын, или брат, или отец, или муж не пропали без вести… Более трех тысяч имен солдат и офицеров вызволила Валентина Васильевна из плена забвения. На их могилы со всех концов страны приезжают родственники, плачут и низко кланяются Макаровой: матери и отцы, жены, братья с сестрами, дети с внуками. Что ее вело, что поддерживало эту русскую женщину, живущую в Дагестане? Доброе, отзывчивое, ранимое сердце, деятельное стремление помочь людям. И я в ноги кланяюсь Вам, Валентина Васильевна, за Ваш подвиг. Да, это подвиг…»
А одна краткая запись прямо-таки поразила Вадима Александровича. Отец писал:
«В последние годы реже и реже вижу фронтовые сны, то, что было на второй мировой. Зато едва ли не каждую ночь снится начало третьей мировой: рушащие город взрывы, атомные грибы в небе. Просыпаюсь в поту».
Да, такое иногда снится и самому Вадиму Александровичу. Да что он, взрослый, здоровенный мужик! Однажды во сне заплакал, заметался Витюшка. Мирошников стремглав встал, подбежал к нему, начал успокаивать: «Не плачь, сынок! Что с тобой?» Дрожа всем телом, прижимаясь к отцу, Витюшка сквозь всхлипы выбормотал: «Войну увидал… На нас напали…» Вот — даже дети ощущают тяжесть нависшего над миром дамоклова меча новой войны.
Вечерком зазвонил телефон. Мирошниковы уже поужинали, Витюшку отправили погулять возле подъезда, а сами смотрели телепередачу об Эрмитаже, Маша охала и ахала: «Действительно, сокровища! Шедевры!», Вадим позевывал, думал: «А кто нам мешает съездить в Третьяковку? Ведь какой год собираемся!» Телефон забыли взять с собой, и он трезвонил на кухне. Вадим, не переставая позевывать, проворно смотался в столовую, снял трубку:
— Вас слушают.
— Добрый вечер. — В трубке щелкало, хрипело, скрежетало, из этого хаоса еле пробивался женский голос: — Это квартира Мирошниковых?
— Да, — ответил Вадим Александрович, скорее догадываясь о смысле фраз, чем слыша их. — Вас плохо слышно, перезвоните.
— Але?
— Перезвоните, говорю.
Вдруг подошла Маша. Бросила свой Эрмитаж и подошла, шурша халатом:
— Кто звонит?
— Какая-то женщина, не разобрал.
— Женщина?
— Сейчас перезвонит.
— Уж эти мне неизвестные голоса, — проворчала Маша. — Звонят, выведывают, когда бывает хозяин дома. Вычисляют, когда сподручней обчистить квартиру…
Мирошников сам не любил, если в трубке молча сопят или же спрашивают развязно: «Можно Васю?» Или Люсю. Но не все же это потенциальные налетчики, просто ошиблись номером, да и вообще разговоры об эпидемии квартирных краж ему кажутся преувеличенными. Как-то, рассердившись, он предложил Маше поставить звуковой сигнал — воры полезут, сирена завоет на всю лестничную площадку. Впрочем, это было хлопотно и денежно, и ухватившаяся за идею Маша потом рукой махнула. Однако неизвестные голоса еще сильней тревожили ее, прямо-таки выводили из себя.
— И ведь не с квартирного телефона звонят, мерзавцы, — сказала она, нервно похрустывая пальцами. — Из автоматов звонят. Чтоб не засекли… Мерзавцы!
Зазвонил телефон. Мирошников переглянулся с Машей и снял трубку. Слышимость была получше, хотя потрескивало и постукивало. Мирошников разобрал:
— Это я вам звонила, что-то не сработало. Извините… Вас беспокоят студенты, покойный Александр Иванович читал у нас курс… Мы очень его любили, очень уважали… Хотели бы зайти к вам, выразить сочувствие… Если это удобно…
Лицо мужа то светлело, то темнело, то вытягивалось, то будто расширялось, и Маша с нетерпением поглядывала на него. Он спросил, скосив глаза в ее сторону:
— Вы что, сейчас хотите зайти? Так я понял?
— Если можно, да… Мы звоним из автомата, рядом с вашим домом…
— М-м…
— Мы совсем накоротке… Но считаем своим долгом… Дань уважения… Сочувствие близким, родным…
— Ну давайте заходите, — сказал Мирошников и добавил: — Входной код два шестьдесят семь, подъезд первый, этаж пятнадцатый, квартира шестьдесят два… Да, да, жду…
— Кого ты в гости зазвал? — спросила Маша, и ее подщипанные бровки недоуменно вскинулись.
— Зазвал… Сами напросились, — сказал Вадим Александрович и пересказал телефонную беседу.
— Сочувствие можно было выразить и по телефону. И сколько их, сочувствующих? Ввалится целая орава… И код узнали, это ни к чему…
— Да будет тебе, — сказал Вадим Александрович. — Заскочат на пяток минут…
Маша не ответила, поджала губы — и так тонкие, они превратились в ниточку. Мирошников не любил их такими — в ниточку. Но ничего не попишешь. Дань уважения. Сочувствие. Отцовы студенты. Только накоротке, накоротке.
— А откуда они узнали наш телефон? Наш дом? — Машины брови полезли еще выше.
— Мало ли у кого из институтских. У того же профессора Синицына…
— Ин-те-рес-но, — протянула Маша и умолкла с некоторой загадочностью.
— Что — интересно? Что — загадочно? Придут ребята, скажут несколько добрых слов и уйдут. Что тут ненормального? — Подавляя раздражение, Мирошников поднялся, сменил старые, пообтрепавшиеся вельветовые брюки на приличные, поновей — из вельвета же. Маша из-под приспущенных век наблюдала за его переодеванием, он уже догадывался, как она это мысленно окрестила, — д е й с т в о. Наблюдала, не шелохнувшись. Такую Николай Евдокимович Ермилов ее именовал: с т а т у́ й. Мирошников такую никак не именовал, однако она ему не нравилась, как и тестю, то бишь отцу.
А ведь он оказался прав! По всем статьям! Во-первых, их было всего двое — парень и девушка. Во-вторых, они посидели совсем немного. И в-третьих, черт побери, это были славные ребята, скромные, душевные, уважительные. Ни одеждой, ни манерами они вовсе не напоминали иных резвых представителей юного поколения, разве что на девчушке была джинсовая курточка, а у парня длинноватые прямые волосы, сосульками свисающие на воротник.
Примостились они на краешке стульев, руки робко держали на коленях, парень вообще молчал, лишь стеснительно покашливал, а девчушка, очкастенькая, маленькая, краснея и потея — на кончике носа даже капельки выступили, — говорила, что долго не решались прийти, по телефону же как-то не так, вроде бы формально, а они от души, группа выделила их двоих как отличников, но дело не в отличниках, а в том, что Александр Иванович был нашей совестью, мы понимаем, сколь велико ваше горе, и разделяем его, нам профессор Синицын рассказывал, как вы переживаете потерю, он, кстати, и дал ваши координаты, спасибо ему большое.
И здесь он, Вадим Александрович, оказался прав: ребята узнали помер телефона и адрес у профессора Синицына. Правильно, поблагодарим Петра Филимоновича. А вы, точно, ребята милые. Чистые. Неиспорченные. Оставайтесь такими и дальше. Чтоб жизнь вас не замарала. Пусть она будет лучше и чище, обновления неизбежны, а с н е г а т и в н ы м и явлениями поведут наконец решительную борьбу, я в это верю. Главное — сохранить бы на земле жизнь, тогда мы сделаем ее поприглядней. Верно говорю, студенты?
А с Машей произошла внезапная и удивительная перемена. Она разулыбалась, расприветилась, стала предлагать гостям чай с тортом. Но студенты мужественно отказались, откланялись. Вадим Александрович особенно их не удерживал, а вот Мария Николаевна уговаривала остаться, почаевничать, полакомиться. Что это на нее напало? Искренно? Ребята понравились? Либо притворяется? Хотя зачем ей, спрашивается, притворяться? Она не притвора, она женщина прямая. Даже слишком. Ее прямота подчас оборачивается прямолинейностью. По крайней мере, по отношению к мужу. Да ты что, Вадим Алексаныч, никак жалуешься, или, по-Витюшкиному, ж а л и ш ь с я? Ни в коем разе, это я просто так, прошу прощения…
