Вера Панова - Собрание сочинений (Том 1)
Директор дожидался инженеров на совещание и разрешил Мирзоеву съездить проведать земляка, находившегося на излечении после тяжелой контузии. Почти два года земляк лечился: чем его ни лечили — и электричеством, и ваннами, и гипнозом, и возили на курорты, а припадки не проходили. Никакой особенной дружбы у Мирзоева с земляком не было, но Мирзоев считал бы себя последним скотом, если бы раз в месяц не проведал земляка и не отвез ему гостинцев.
В клинике Мирзоев попросил швейцара присмотреть за машиной, с удовольствием надел белый халат и, чувствуя себя похожим на доктора, поднялся во второй этаж. Он шел неторопливо, чтобы встречные девушки успели наглядеться на него. Он понимал, что девушкам, работающим в клинике для нервнобольных, приятно посмотреть на красивого нормального мужчину… Земляк встретил Мирзоева восторженно, другие больные тоже. Мирзоев вытащил из кармана гостинцы. Больные уселись в тесный кружок, выпили и закусили. Сестра, входившая в палату, сделала вид, что ничего не заметила. Мирзоев налил было и для нее полстакана и сделал ей томные глаза, но она отвернулась и вышла. Потом русские больные пели по-русски, а Мирзоев и земляк — по-тюркски. Потом Мирзоев спел хорошую русскую песню «Выхожу один я на дорогу…» «Ночь тиха, пустыня внемлет богу, и звезда с звездою говорит», — пел он высоким, несильным тенором, и от умиления слезы проступали у него на глазах: хороша песня!..
Довольный, ушел он из клиники и решил съездить на вокзал к московскому поезду.
По пути прихватил какое-то семейство с узлами и чемоданами. Приехал на вокзальную площадь — денек только чуть смеркался… Семейство хотело уплатить мелочишку, но Мирзоев поглядел на детишек, на узлы и сказал: «Ну что вы, не надо мне ничего…»
Скоро народ посыпал с вокзала — пришел московский поезд. К машине Мирзоева, хромая, подошел человек в демисезонном пальто и теплой кепке, — в одной руке чемодан, другая глубоко запрятана в карман, на глазах черные очки…
— В горисполком сколько возьмешь? — спросил он.
Явно, командированный. Столковались. Командированный сел на заднее сиденье. Поехали.
Мирзоев не был равнодушен к людям, которых возил, он всегда интересовался, кого везет и за какой надобностью. И он уже хотел повернуться к седоку и спросить прилично-сочувственно, указывая на очки и на руку, спрятанную в карман: «На Отечественной потеряли?..» — как вдруг седок положил здоровую руку ему на плечо и сказал:
— Ахмет.
Мирзоев повернулся, подскочил на сиденье: как только этот голос произнес его имя, он узнал его сразу.
— Товарищ комбат! — закричал он.
Машина вильнула и чуть не налетела на проходивший трамвай…
— Смотри, черт, — сказал, улыбаясь, комбат. — Ты меня второй раз закатаешь!
Мирзоев задохнулся, слезы брызнули у него из глаз.
— Постойте, — сказал он. Остановил машину около тротуара, повернулся к комбату, и прохожие замедляли шаг, наблюдая с удивлением, как в машине целуются долго и нежно шофер и седок.
— Нализались, — сказал кто-то.
— Вы живые! — восклицал Мирзоев.
— Да, брат, выпутался, — сказал комбат. — Ну-ка, поедем все-таки. А то мы вон толпу собрали.
— Я вас везу к себе, — сказал Мирзоев, берясь за баранку.
— В другой раз, — сказал комбат. — Мне в горисполком срочно.
— Завтра! — сказал Мирзоев. — Завтра я вас лично отвезу в горисполком к началу занятий. Сегодня не может быть никакого горисполкома. Я вас во сне видел сколько раз. Мы только заедем на минутку в магазин «Гастроном».
— Ладно, — сказал комбат, — только в горисполком все-таки сегодня, часа через два. Я всего-то на сутки. А водочки с тобой, по старой памяти, выпьем.
Мирзоев не стал рассказывать о том, что у него вырезана почка и что он воздерживается пить по этой причине: совестно выскакивать с какой-то почкой перед человеком, который так пострадал. Он заехал в магазин и купил всякой снеди на все деньги, какие нашлись в карманах. Потом доставил комбата к себе на квартиру, завел машину по соседству в пожарный гараж, чтобы была под рукой, и, запыхавшись, примчался домой. Он был в детском восторге, ему приходилось изо всех сил держать себя в руках, чтобы говорить связно.
— На-ка, выпей успокоительных капель, — сказал комбат, налив ему в стакан.
Мирзоев обеими руками принял от него стакан, глотнул в экстазе — с отвычки водка опалила ему горло и в самом деле несколько успокоила.
— Ну, как же вы? — спрашивал он счастливо, с любовью заглядывая комбату в очки. — Как вы?.. Где вы?..
Комбат рассказал, что работает в Москве по строительной части. На вопрос: «А как вообще жизнь?» — ответил:
— Да что. Время трудное, что же тут скрывать. Сам знаешь, какова международная обстановка. Ничего, переживем. Не такое переживали, вспомни-ка. — Он улыбнулся своей спокойной улыбкой.
— Международная обстановка — да, — сказал Мирзоев. — Нет, я в смысле вашего личного устройства. Вашего личного, чисто бытового устройства.
Комбат немного нахмурился.
— Ну, что ж личное, чисто бытовое, — сказал он. — Живу, как все. — И, оглядев стол, добавил: — А ты, кажется, устроился неплохо.
— Я живу очень хорошо, — сказал Мирзоев. — Не хуже директора, между нами говоря.
— Зарабатываешь слева, — сказал комбат. — Понятно.
— Знаете, — сказал Мирзоев, с тревогой почувствовав, куда ведет разговор, — иметь такую машину и такого директора, как у нас, и не заработать слева — это надо быть форменным идиотом.
Он достал еще свертки и выложил яства на тарелку.
— Слишком, слишком хорошо живешь, — сказал комбат. — Это тебе вредно. Откровенно сказать, — прибавил он, — я воевал не за то, чтобы несколько веселых парней могли зарабатывать слева и жить без забот.
— Я понимаю вашу мысль, — сказал Мирзоев, покраснев. — Я тоже. Я воевал за то самое, что и вы.
— Постой, — сказал комбат, откинувшись на спинку стула и глядя на Мирзоева черными очками, — ты же комбайнер?.. Ну да, комбайнер. Где же твой комбайн, лодырь собачий? Чего ты околачиваешься в директорских шоферах?
— Вы думаете, он меня отпустит?.. Ого!
— Да ты у него просился?
— Сколько раз, — не моргнув, сказал Мирзоев. — Слышать не хочет.
— Врешь, врешь, — сказал комбат. — Вижу, что врешь.
Он взглянул на часы и встал, обдергивая пиджак на фронтовой манер, как гимнастерку.
— Время. Вези.
— Еще пятнадцать минут! — вскричал Мирзоев. — Вы должны меня выслушать! Сядьте, я вас прошу! Наш спор не кончен.
— Да какой же спор? — сказал комбат добродушно. — Спора нет и не может быть.
Действительно, спора не было, но в душе Мирзоева под влиянием смущения, огорчения и водки поднялся такой вихрь, что ему показалось, будто они с комбатом ожесточенно спорят уже несколько часов.
— Вы должны выслушать, — твердил он, хватая комбата за плечи. — У каждого может быть своя точка зрения. Вы должны узнать мою точку зрения.
— Ладно, валяй, — сказал комбат. — Только быстро.
— Вы сядьте, пожалуйста. Такую вещь я не могу быстро.
Комбат терпеливо сел. Мирзоев перевел дух и заговорил вдохновенно.
Он был фантаст. Мысли рождались в его мозгу мгновенно.
Он сам был уверен, что исповедует то, что только что пришло ему в голову.
Почему люди жалуются на жизнь? Потому что они недостаточно активны.
Разве Советская власть говорит мне: «Не думай, я буду думать за тебя»? Да ничего подобного. Только дураку она говорит: «Поступай вот так-то, а то пропадешь». Умному она говорит: «Думай хорошенько, думай сам; все обдумай, а я тебе помогу». Я умный, я думаю сам.
Молодой человек хочет быть инженером. Держит экзамен и проваливается. Озирается кругом и видит, что еще успеет в этом году поступить учиться на агронома. Есть, видите ли, вакантные места, и смотрят сквозь пальцы на то, что он плохо знает алгебру. И только из-за того, что он плохо выучил алгебру, он идет учиться на агронома, когда он не отличает редьку от капусты. И пожалуйста — судьба человека испорчена. Он будет растить редьку и думать про эту редьку: чтоб ты провалилась. Вы скажете, что все-таки он молодой, что при нем остается и любовь, и физкультура, и хорошая погода, так что он все равно и с редькой будет счастлив. Я не так понимаю счастье…
Человек мечтает жить в Тбилиси, а живет тут у нас. Я его спрашиваю: почему же ты не живешь в Тбилиси? Он говорит: меня не прописали. Вы понимаете, его не прописали, он заплакал и поехал жить в этот климат… Могу я к нему относиться серьезно?
Мне говорят: почему не женишься, столько кругом девушек. Потому что я знаю, на какой я женюсь. Я ее еще не встречал. Если встречу завтра, то завтра женюсь. А если не встречу, то не женюсь ни на ком. Я не плыву по течению. Я выбираю себе жизнь.
Он замолчал со страстно блестящими глазами. Когда он начинал свою речь, она представлялась ему до конца последовательной и убедительной. И вдруг мысль оборвалась и за нею не оказалось ничего.
