Юрий Васильев - «Карьера» Русанова. Суть дела
— Дмитрий Николаевич, конкретней.
— Куда уж конкретней. Я ведь сказал: самое главное — это то, что отсутствует технологически приемлемая модель. А если она вдруг появится? Что тогда будут делать те, кто обязан делать, а не отписываться?
Гусев недоверчиво хмыкнул.
— На живца ловите?
— Да хоть на блесну. На что поймаю… Беретесь?
— Хм… Это что-то новое. Вам захотелось мороки хлебнуть? По ступенькам, знаете, много сложней, чем по асфальту.
— Владимир Васильевич, давайте не отвлекаться. Вы сможете в течение трех месяцев разработать конструкцию хотя бы в принципе?
Гусев помолчал. Оборот неожиданный. Все полетело кувырком за один миг, в то же время… Заманчиво!
— Я должен подумать.
— Сколько вы будете думать?
— Загорелось, что ли? — рассмеялся Гусев. — Теперь я начну капризничать.
Но Балакирев шутку не поддержал.
— Когда вы мне ответите?
— Через неделю.
— Прекрасно. В среду, в это же время жду вас. Кстати, сможем побеседовать подробней…
36
Черепанов сидел на подоконнике, куда его загнала Наташа: пользуясь отгулом, она затеяла у брата генеральную уборку. Паркет был навощен, ходить по нему, пока не высохнет, и думать нечего, так что сиди, Сергей, и не рыпайся. Потом возьмешь полотер и будешь елозить по всей квартире. Во перспектива?!
— А Оля где? — спросил он. — Могла бы ее тоже запрячь.
— Ушла кораблики пускать.
— Чего?
— Кораблики, говорю, ушла пускать. Ну и что? Я до пятнадцати лет в куклы играла… Они какие-то модели испытывают с этим… Как его?
— С Липягиным?
— Ага, — кивнула Наташа, подумав, что не такая уж это редкая фамилия. — Павел Петрович, кстати, рассказывал, что ты себя в порядочном обществе вести не умеешь.
— Не умею! Бонтон, понимаешь, развели. Ксения Борисовна хоть и реликт, но симпатичный, а ее дочка — индюшка! Оля, к тому же, истерику мне закатила, так и не пойму за что. Проходимец сотворил себе легенду и теперь дивиденды с нее получает, купоны стрижет, а мы умиляться должны.
— Я знаю, мне Володя рассказывал. Как-то даже не верится… Ну вот, легок на помине, а говорил, что задержится. Все полы сейчас насмарку пойдут…
— Это что за безобразие! — рассмеялся Гусев, увидев Черепанова на подоконнике. — Как курица на насесте. Слезай! У меня новость. Как всегда — с пылу, с жару. Но сперва я тебя огорчу. Наша коляска больше никому не нужна, купили лицензию.
Черепанов ничуть не огорчился.
— Купили, и ладно. Инвалиды будут обеспечены. Теперь можно заняться делом. В статье, которую я готовлю, будет идти речь об инструментальном хозяйстве, без которого, все понимают, сквозная бригада — блеф. В первую очередь я призываю вспомнить твой кассетный держатель, ставка на него серьезная…
— Передохни! — оборвал его Гусев. — И выслушай. — Он коротко передал разговор с Балакиревым. — Как?
— Сам в петлю головой лезет? Да он хоть понимает, что это хорошему конструкторскому бюро на год работы? Если вообще получится. — Он посмотрел на Гусева. — Получится?
— Я попросил неделю, чтобы подумать. Вместе с тобой… Вот что, я весь в опилках, сейчас быстро ополоснусь, и мы обговорим. — Он заперся в ванной и уже оттуда добавил: — В принципе коляска эта уже готова, осталось нарисовать.
— Давай, давай, — улыбнулся Черепанов. — Люблю с тобой разговаривать, когда ты водные процедуры принимаешь. Очень содержательно получается…
На лестничной площадке послышался крик, хлопнула дверь, кто-то быстро, прыгая через ступеньки, побежал вниз. Наташа выглянула в коридор.
— Что за беготня? — спросила она у стоявшей там соседки.
— Дети, говорят, потонули на Вербянке, там у Степаничевых пацан, вот и побегли… Соревнования какие-то.
— Соревнования? Ведь это же на лодочной станции, где Оля… — Она забарабанила в дверь. — Володя, открой! Слышишь, что-то случилось! Скорей! — и заметалась по прихожей.
Черепанов взял ее за руку:
— Спокойно! Не паникуй. Пошли, Володя догонит…
Гусев, накинув халат, вышел из ванной. Какой-то шум, крики, дверь настежь, все убежали. В коридоре все еще стояла соседка.
— Что происходит? — спросил он. — Пожар?
— От безответственности, Владимир Васильевич… Забегали теперь, а куда раньше смотрели? — Она перегнулась через перила. — Вон и ваша явилась! Господи, да в каком виде!
Насквозь промокшая, перепачканная глиной, Оля едва держалась на ногах, вцепившись в Чижикова. Гусев схватил ее в охапку, вбежал наверх, ногой распахнул дверь. Олю колотила дрожь.
— Ничего, ничего, — говорил Чижик, помогая Гусеву уложить ее на диван. — Сейчас пройдет… Несчастье, Владимир Васильевич. Липягин погиб.
Оля, судорожно всхлипнув, открыла глаза.
— Папа, — сказала она. — Он умер. Утонул…
— Как же это? — Гусев все еще держал ее за плечи, стараясь унять дрожь. — Как это случилось?
— Он в воду бросился, когда Игорь упал…
— Оленька, подожди. Ты совсем мокрая, надо раздеться. — Не зная, что делать, он стал укрывать ее пледом.
Вбежала Наташа. Вид у нее был растерзанный.
— Уходите! — распорядилась она и вытолкала их за дверь.
На кухне сидел Черепанов.
— Думал, Наташа свихнется, пока бежали, — сказал он.
— Валентин, ты чего молчишь? — Гусев повернул к себе притихшего Чижика. — Как это произошло?
— На обратном пути… Игорек, пацан еще совсем, подошел к обрыву, а там берег подмыло, водоворот крутится… Ну и упал. Липягин прямо из коляски за ним. — Ребята подбежали, он им Игоря вытолкнул, а сам… Куда ему с таким течением справиться! Так и завертело…
— Нашли его?
— Ищут…
— Володя! — позвала Наташа.
Гусев вернулся в комнату, сел рядом с укутанной по самый подбородок Олей; она молча смотрела в потолок, потом высвободила руку и протянула отцу, он взял ее теплую ладошку, прижал ко лбу — его душили слезы от жалости к ее горю. «Какими мы стали взрослыми, — мелькнула мысль, — и как нам теперь не дается сострадание».
— Оленька, — сказал он. — Родная… Что же делать? Иван Алексеевич умер хорошей смертью.
— Неправда, — прошептала она. — Смерть не может быть хорошей. Не может. Слышишь, папа? Не может…
37
…Опять зарядил дождь — мелкий, холодный, слякотный, теперь уже до первого снега; опять ветер гонит вдоль улиц мокрые листья; опять начинает казаться, что на этой земле только и есть, что дрянная погода, лысые сопки и далекие — дальше некуда — расстояния.
«Как можно любить осень? — думала Наташа. — Неряшливое умирание, гниение заживо, беспросветность. И вдобавок — грустные мысли. Похоронное настроение. Это понятно. Умер человек. Чужой человек, которого она в глаза не видела, а все-таки… Скорей бы зима. Зимой много солнца, снег скрипит под ногами…»
Она накрывала на стол.
Гусев только что вернулся с кладбища.
— Промок до костей, — поежился он. — От этой измороси никакой плащ не спасет… Оля спит?
— Заснула. Температура нормальная, может обойдется. Ночью думала — не миновать пневмонии.
— Сергей не звонил?
— Здесь я, — сказал Черепанов, выходя из комнаты Гусева. — Воскресный день, все отдыхают, а я технический прогресс ускоряю. Кое-что прикинул. — Он посмотрел на Гусева. — Видик у тебя…
— Так ведь не из кино пришел.
— И то верно… Народу много было?
— Много.
— И речи говорили?
— Говорили… Как же иначе?
— А про девочку ту легендарную никто не вспомнил? Не сказал, что, мол, больно много геройства на одного человека?
— До чего ж ты зануда, — вздохнул Гусев.
— Я не зануда. Я — критически мыслящий человек. Что получается? Сперва человек аванс взял, потом отработал. Я понимаю — теперь кто же осудит? Не положено. Поворот судьбы. Только… кривой уж очень поворот. Придумал себе сказку… Я перед его смертью шапку сниму, а жизнь его — принять не могу. Как хочешь. Я что, не прав?
— Может, и прав… Но сейчас не тот случай, когда свою правоту отстаивать надо. — Он достал из серванта графин. — Не тот. Ты бы посмотрел, как мать Игоря на его могилу кинулась… Помянем?
Черепанов поколебался.
— Помянем…
— Подождите! — сказала Оля. — Не надо…
Она вышла в длинном отцовском халате, села к столу.
— Сейчас же в постель, — прикрикнула Наташа, но Гусев остановил: — Пусть… Как ты себя чувствуешь?
— Хорошо себя чувствую… Только не надо его так поминать. Снисходительно… Вы, Сергей Алексеевич, правильно сказали, я слышала. Он сказку себе придумал. Себе, а не для людей. От них он ничего не имел, никакой выгоды. Неужели вы все не поняли? Он себе руку протянул, чтобы с ума не сойти от горя. Свет в окошке зажег… Ведь если все время помнить, что сам себя искалечил, — тогда и жить незачем… А он…
