Эльмар Грин - Другой путь. Часть первая
С холмов дорога спускалась вниз, пересекая выкошенные луга, заново поросшие осенней молодой травой, по которой ходил скот, а потом снова поднималась на холмы или входила в перелесок. И с каждого холма я жадно оглядывал их поля, далеко уходившие вправо и влево, стараясь угадать по их виду, что с них снято и что им предстоит родить. Зеленые озимые всходы пшеницы и ржи занимали примерно половину полей. Остальные частью освобождались от корнеплодов, а частью ожидали распашки под зябь, желтея срезанной соломой.
Вдыхая запахи земли, я опять потянулся к ней всем своим сердцем. Но я уже знал, как у них обстояло дело с ее приобретением, и сказал Петру со вздохом:
— Как жалко, что земля у вас не продается. Не примите это за обиду, простите в признательности, пожалуйста.
Он ответил:
— А зачем ей продаваться, извините в отклонении? Она и так принадлежит тем, кто ее обрабатывает.
— Я тоже хочу обрабатывать.
— А много вам нужно?
Это был пустой вопрос. Сколько нужно крестьянину земли? Много. Сколько дадите, столько он и возьмет. Хоть всю Россию с ее степями и тайгой, хоть весь мир! Нет на свете крестьянина, который отказался бы от предлагаемых ему земель, который сам сказал бы: «Стоп! Не давайте мне больше. Хватит». Нет, он будет брать и брать, пока ему дают, высматривая вдали все новые и новые куски. Прибрав к рукам полученное, он живо вскарабкается на очередной высокий холм и спросит, жадно озирая окрестность: «А там что? Пустыри? Кустарники? Ничего, давайте и пустыри. Пригодятся — свиней пасти, веники ломать на продажу. А там что? Речка? Давайте и речку. В речке — рыба. Ее выловить можно и продать. А дальше что? Лес? Ого-го! Сюда его! Кто от леса откажется? Он сам растет, не требуя поливки. А распорядиться им и дурак сумеет. А за лесом? Болото? Давайте и болото. Торф будет на удобрение, топливо для электростанции. А еще что? Степи? Забираю их все, какие есть: и черноземные, и песчаные, и солончаковые. Соль тоже в хозяйстве нужна. А за степью что это там такое высится? Горы? Давайте и горы! Камни для фундамента будут, щебень для дороги. В курицу соседскую будет чем кинуть».
Да, трудно крестьянину решить, сколько и чего ему надо, если приспел случай ему же самому это определить. Но я не стал особенно размахиваться и сказал:
— Нет, немного. Небольшой кусок земли возле города, чтобы хватило на сад и огород. Продадут ли мне такой кусок?
Он ответил:
— Нет.
— А почему, простите в любезности?
— А потому, не откажите в изощренности, что вам только домик продадут на этом куске, а земля сама к нему приложится.
Вот как у них делались эти дела. Земля не продавалась. Она прилагалась даром к этому домику, который вы покупали. Это было здорово, конечно. Я спросил:
— А если эта земля хорошо разработана?
Он ответил:
— Это не имеет значения. Плохая или хорошая земля — она прилагается даром.
Так с разговорами мы пришли постепенно в ту деревню, где жила его тетя. Деревня была небольшая. Дорога, по которой мы в нее вошли, образовала главную улицу. Вся деревня стояла на скате холма. По одну сторону дороги дома стояли чуть ниже, чем по другую. На этой более низкой стороне огороды и сады тянулись до небольшой реки, за которой расстилались поля и луга. А на высокой стороне огороды и сады позади домов упирались в лес.
Встречные люди в деревне кивали Петру, как хорошему знакомому, и он кивал в ответ. По случаю воскресенья народу на улице было немало, и поэтому кивать ему приходилось довольно часто. Кто-то даже остановил его и спросил, пожав ему руку:
— К тетушке в гости пожаловали? Давно пора. Каждое воскресенье надо бы вот этак-то использовать по назначению.
Петр сказал на это:
— А почему вы не используете воскресенье по назначению? Я вижу, работаете в поле, как будто для вас календаря не существует.
— Что ж делать? Пришлось. Все время лили дожди. А сегодня, как нарочно, ясная погода установилась. Вот и постановили отменить выходной день. А ты осуждаешь?
— Нет, ничуть. Наоборот, одобряю. Нас, горожан, по крайней мере нынче в покое оставите.
— Не надейся. Если погода подведет, потревожим и вас.
Я не стал дожидаться конца их разговора, тем более что к ним подошел еще один человек, затеявший весь разговор заново. Замедлив шаг, я двинулся дальше по краю улицы, разглядывая их деревенские дома, заслоненные от меня заборами, зеленью деревьев и цветниками. Временами я останавливался, дожидаясь Петра, но, видя, что он все еще занят разговором, продолжал свой путь вдоль деревни. В одном месте я посторонился, пропуская мимо себя грузовик, на котором стояли в два слоя большие корзины с картофелем. Грузовик обогнул меня и въехал в раскрытые ворота, до которых я еще не успел дойти. Дойдя до них, я остановился, разглядывая чужой двор.
Пока грузовик трещал посреди двора, на крыльцо дома вышла женщина и остановилась там, подпершись ладонью. Она была в тонком цветастом платье, которое плотно облегало ее тело. Увидя это, я не стал торопиться проходить мимо, чтобы задержать свои глаза на том, что оно облегало. Утро было ясное и теплое, как это часто бывает в начале октября. Почему было не постоять в такое утро у ворот чужого дома, недалеко от женщины, на которую мне вдруг захотелось подольше посмотреть?
Одна только ее рука, положенная на бедро, уже составляла вместе с этим бедром, тяжелым и выпуклым, такую картину, от которой трудно было оторваться. Но эту картину дополняли еще ноги, открытые снизу до середины икр. А икры тоже были полные и крепкие, под стать ее бедрам. Высокие каблуки, на которых она стояла, не заставили эти икры сжаться в тугие, короткие комки и убежать вверх, как это бывает у иных женщин. Нет, они сохранили свою красивую форму, легко удерживая тяжесть крупного женского тела, которое состояло, конечно, не из одних только полных бедер. Кроме них, были еще груди и плечи, был красивый живот. И груди ее, заставившие очень туго натянуться спереди верхнюю часть платья, показывали, что для женщины этой еще не прошла та пора, когда становятся матерью. А судя по ее лицу, строго и в меру закругленному у щек и подбородка, ей вряд ли было больше тридцати восьми.
Это и волосы ее тоже доказывали, сохранившие густоту и блеск самой молодой поры. Они были туго стянуты к затылку и от этого плотно прижались к поверхности головы. Но даже несмотря на это, чувствовалось, что они составляют на ее голове пышный и толстый слой. А скрученный из них на ее затылке узел был не меньше, чем два хороших кулака, сложенных вместе. Это были черные волосы, слегка тронутые коричневым цветом. И брови ее тоже были черные с коричневым, и глаза — тоже. Она взглянула этими глазами на грузовую машину и, сняв руку, сделала ею в воздухе округлое движение, показывая водителю, как он должен развернуться и куда проехать.
Оказывается, ее рука могла не только тяжело опираться на бедро. Она могла также делать и другие, очень легкие и быстрые движения, несмотря на свою полноту: Женщина указала на стену своего дома рядом с крыльцом, и машина двинулась в ту сторону. В стене дома под окном было отверстие, ведущее в погреб. Перед этим отверстием и стали валить в кучу из корзин картошку другие две женщины, приехавшие на машине.
На этих женщин я тоже смотрел во все глаза. Но они были теплее одеты, и это скрадывало формы их тела. Открытыми были только их руки и лица; но руки были как руки и лица как лица. А та женщина повернулась на крыльце и ушла в дом. Это позволило мне взглянуть на нее также сзади. Да, это была женщина! Я проследил за тем, как двигалось ее тело, узкое посредине, где его перехватывал кушак платья, и широкое внизу и вверху, смотрел, пока оно не исчезло за дверями. И только вздохом смог я отозваться на стук скрывшей ее двери.
Идя дальше, я еще внимательнее вглядывался во все встречные дворы, надеясь увидеть в каком-нибудь из них еще такую женщину. Может быть, у них тут много было таких? Надо было проверить. Но в это время меня окликнул Петр. Подойдя ко мне, он сказал в своей обычной веселой манере, не забывая и о вежливости:
— Задержали меня там, простите в корректности. А вы куда так заторопились? Идемте назад. Мы уже прошли ее дом.
И оказалось, что Петр недаром повел меня назад. Мы пришли на двор того самого дома, перед которым я только что останавливался, любуясь черноволосой женщиной. Там рядом с крыльцом все еще валили в одну груду картофель из корзин, привезенных грузовиком, и эта груда, уже немалая, продолжала расти. Петр поднялся со мной на то самое крыльцо и, открывая ту самую дверь, куда ушла женщина, сказал громко:
— Ау, тетя Надя! Ты дома?
Из комнаты в сени вышла та самая женщина и сказала приветливо:
— Дома, дома. Заходите, пожалуйста.
И голос ее показался мне таким, словно бы он выходил не из ее горла, а прямо из глубины груди. Она была все в том же летнем платье, но уже держала в руках какую-то другую одежду, собираясь, должно быть, переодеться, чтобы выйти разделываться с картошкой. Однако, впустив нас внутрь дома, она отложила то, другое, в сторону.
