Эльмар Грин - Другой путь. Часть первая

Я очень много на них смотрел, на русских женщин, расхаживая в свободные часы и дни по улицам города. Жизнь моя текла спокойно и размеренно, избавленная от всяких тревожных раздумий о будущем, которое тоже как будто бы у меня определилось, нуждаясь только в моем возврате домой. И эта жизнь, где работы было мало, отдыха много, а тревог и забот не было совсем, — эта привольная жизнь как бы добавила мне здоровья и вернула молодость. Неудивительно поэтому, что я так залюбовался русскими женщинами. Почему бы мне было ими не любоваться? Женщина везде женщина. А я был не из тех, кто способен пропустить без внимания женскую красоту.

Однако молодому Петру было еще далеко до того, чтобы уметь в этом разбираться, несмотря на затаенную в его глазах насмешку. Да и насмешку эту можно было попытаться изгнать из его светло-голубых глаз. Имея такое намерение, я спросил его, прибавляя для внушительности обычную свою европейскую вежливость:

— Скажите, Петр Иванович, будьте любознательны, пожалуйста, не откажите в извинении, когда у вас парни женятся, знают ли они, зачем это делают?

Думаю, что он понял мой намек. Но от этого насмешка в его глазах не угасла. Наоборот, она даже как будто веселее заискрилась в их светлой глубине. Пожав плечами с таким видом, словно он затруднялся отвечать за других парней, он сам задал мне вопрос:

— А позвольте спросить вас, Алексей Матвеевич, не откажите в нескромности, пожалуйста, будьте щепетильны, вы хорошо знаете, зачем приехали в Советский Союз?

Сказав это, он встал передо мной, высокий и тонкий, наклонив слегка в мою сторону с видом вежливости свою белокурую курчавую голову. И он даже не пытался скрыть своей насмешки. Таилась она, правда, только в его глазах. Все остальное пространство на его юном худощавом лице, схожем по нежности кожи с лицом девушки, не было тронуто смехом. Даже губы его не складывались в улыбку, несмотря на свою упругую подвижность. Но уважения ко мне не было в его голосе, когда он задал мне свой вопрос, и поэтому я тоже ответил ему без особенного уважения:

— Говорят, что вы новую войну готовите против других народов. Я захотел проверить это и потому приехал.

Вот как ловко я ему отплатил за его насмешливость. Но и он в долгу не остался. Ответ вылетел из него сразу, как из пулемета:

— Проверить? Правильно. Проверять нас непременно надо. Такой уж мы народ неблагонадежный. Вот если бы мы пожелали кого-нибудь проверить — это было бы противоестественно. А нас разве можно предоставить самим себе без внешнего контроля? Боже упаси! Кстати, Алексей Матвеевич, позвольте вас спросить, не откажите в самообольщении, много ли вам удалось высмотреть у нас приготовлений к войне?

— Много. Весь Ленинград в таких приготовлениях.

— О! Весь Ленинград? Ай-ай-ай! Какое потрясающее разоблачение нас ожидает! А в другие места вы не заглядывали?

— Нет. А что?

— Но мы же всюду войну готовим — и в городе и в деревне.

— Ах, и в деревне тоже? Так-так.

— Ну, разумеется. Откуда же нам было знать, что к нам такой строгий проверщик явится? Привыкли у себя дома делать все без посторонней указки. Не мудрено, что и вляпались наконец.

Вот на какое признание я сумел его навести. О, я знал, чем их подстегнуть к этому при случае! И ты, Юсси, не напрасно вел кое-когда при мне всякие разоблачительные речи по адресу России. Они застряли в добротных мозгах, эти речи, и вовремя оказались готовы к действию. А отсюда недалеко было до применения к делу и всех других твоих утверждений.

Все, конечно, было правильно, Юсси, что ты утверждал. Чего там! Ты всегда высказывал все это таким убедительным тоном, что неправильным оно быть не могло. И по поводу того, что их революция — это вывих истории, и по поводу застоя в их бестолковой хозяйственной жизни — тоже все очень достоверно. Разве могло быть иначе, если это утверждал ты?

Помнится, ты говорил как-то, что это даже не государство, а так, что-то непонятное, в чем едва теплится жизнь и только для видимости присутствует какое-то шевеление. И верно! Так оно, конечно, и было. Я сам теперь мог в этом убедиться. Шевеление для видимости у них действительно какое-то происходило. По улицам города густо ходили взад и вперед всякого рода машины. По реке Неве сновали пароходы. Буксиры тянули для видимости туда и сюда плоты и барки. К тому же и люди, наполнявшие улицы, тоже для видимости прикидывались неплохо одетыми, сытыми и здоровыми.

Да, какое-то шевеление у них тут происходило для видимости. Это они очень ловко проделывали. Даже к нам в Суоми проникло это шевеление, о чем и до тебя, конечно, доходили сведения. Русские артисты приезжали к нам, стремясь показать, что и они имеют кое-какое понятие о театре. Русские конькобежцы, борцы, штангисты, боксеры приезжали к нам и для видимости одолевали наших финских конькобежцев, борцов, штангистов и боксеров. Приезжали к нам их студенты и рабочие, предлагавшие финскому народу вечную дружбу и укрепление культурных связей. Приезжали представители их власти, предлагая расширение торговли, хотя торговать им, конечно, было нечем, как это следовало из твоих рассуждений. Да, какую-то видимость шевеления они все же умели производить в своем государстве, которое было ни то ни се, как ты об этом тоже когда-то очень метко выразился.

Вот какую невеселую картину в их жизни вскрывало признание молодого Петра Ивановича. Подстегнутый моей хитростью, он уже не мог остановиться и добавил к сказанному:

— Хотите съездить со мной в деревню? Это даст вам случай расширить горизонт ваших наблюдений за нашими приготовлениями к войне. Пусть это грозит нам новыми разоблачениями, но ладно уж. Все равно шила в мешке не утаишь.

— Как?

— Шила в мешке. Шило это такое острое, знаете, чем колют. В мешке его не спрячешь. Оно все равно проткнет мешковину и высунется. Так и приготовления к войне. Уж если вы в городе всю нашу подноготную разведали…

— Как?

— Подноготную. Точнее говоря, то, что под ногтями, понимаете? Тут подразумевается нечто скрытое. Мы скрываем, а вы вскрываете. Мы, например, предполагали, что занимаемся восстановлением своего города. Залечиваем его раны, нанесенные войной, пытаемся сделать его краше, чем он был до войны, и так далее. А вы догадались, что за этим кроется нечто другое, и разоблачили нас. Теперь поедете со мной в деревню, к моей тете, и там тоже выведете нас на чистую воду.

— Как?

— На чистую воду. Мы как бы в мутной воде совершаем свои тайные дела, а вы нас — цоп за руку! — и вытянули на чистую, прозрачную воду, где все насквозь видно. Значит, поедем?

Это было любопытно, конечно, то, что он предлагал, Но я спросил:

— А где она живет, ваша тетя?

— В колхозе «Путь коммунизма».

— А там война была или не была, в том колхозе, простите в извинительности, пожалуйста, если это не секрет?

Для меня было очень важно это знать. Если там была война, то это означало бы, что я в ответе за бедствия, принесенные туда ею, ибо прибыл из страны, которая способствовала ее проникновению к ним. А я не хотел быть ответчиком. Он этого не знал и потому спросил:

— А вам как нужно, простите в снисхождении, чтобы была или не была?

— Чтобы не была.

— О, на этот счет можете быть вполне резонны, не обольщаясь в соболезновании. Там войны не было, в чем прошу принять мою к вам искреннюю любознательность.

Так он ответил, приправив, по обыкновению, свой ответ обильной порцией вежливых слов. И опять мне подумалось, что я, пожалуй, напрасно понадеялся на силу вежливых слов применительно к русским. Нет, не тот путь я, кажется, избрал, думая воздействовать на них тонкостями учтивых выражений. Они сами могли опутать кого угодно еще более тонкой деликатностью. Примером тому могли служить речи молодого Петра Ивановича, из которых эта деликатность прямо-таки выхлестывалась через край. Нет, пытаться взять русских голой вежливостью — это, как видно, дело слишком безнадежное.

42

В субботу мы выехали с ним глядя на ночь куда-то на юго-запад от Ленинграда. Подремав немного на жестких полках общего вагона, мы к рассвету прибыли на станцию Балабино, откуда в колхоз пошли пешком.

Погода была прохладная, но ясная. На полях люди рыли картошку, дергали морковь, свеклу, брюкву и турнепс. И странно было видеть, что по обе стороны от дороги росли те же деревья, те же кусты и та же трава, что и у нас в Суоми. Даже холмы своей формой напоминали наши, только были менее каменисты. Недаром Арви Сайтури по всем этим признакам считал Россию принадлежностью Финляндии, как это отметил когда-то Илмари Мурто.

С холмов дорога спускалась вниз, пересекая выкошенные луга, заново поросшие осенней молодой травой, по которой ходил скот, а потом снова поднималась на холмы или входила в перелесок. И с каждого холма я жадно оглядывал их поля, далеко уходившие вправо и влево, стараясь угадать по их виду, что с них снято и что им предстоит родить. Зеленые озимые всходы пшеницы и ржи занимали примерно половину полей. Остальные частью освобождались от корнеплодов, а частью ожидали распашки под зябь, желтея срезанной соломой.