Аркадий Львов - Двор. Книга 2
Иона Овсеич громко застонал, наверное, слышал каждое слово. Ляля уже не упиралась, просила только, чтобы ей дали какое-нибудь поручение, она готова пожертвовать своей жизнью, наконец, удалось вывести ее в коридор. Клава Ивановна проводила до главных дверей, Ляля заявила, что будет караулить всю ночь, и звякнул железный засов.
— Вахтер, — сказала Клава Ивановна, — если эта женщина попробует сюда рваться, позовите меня.
На ночь больному сделали два укола, промедол и строфантин, принесло некоторое облегчение, он стал засыпать, Клава Ивановна достала из-под кровати утку и сказала:
— Подожди, не засыпай. Надо сначала пописать, ты уже давно не писал.
Мочи было немного, почти бурого цвета, с пронзительным запахом, буквально ударяло в нос, старуха пошла в туалет, взяла на подоконнике чистую баночку и перелила: завтра надо будет послать на анализ.
Больной снова стал засыпать, она присела у него в ногах, подоткнула концы одеяла, поправила грелочку и тихонько вздохнула:
— Дегтярь, я опять думаю про нашу Орлову. Когда ты выздоровеешь, тебе лишь придется по-настоящему взяться за нее. С Малой тебе было проще.
Ночь выдалась нехорошая, больной часто просыпался, дышал тяжело, как паровоз, вызывали дежурного врача, старуха просила сделать какой-нибудь укол, один раз сделали, пользы от него не было. Лицо больного прямо на глазах осунулось, нос заострился, на лбу проступили кости, словно сзади натягивали кожу, в отдельные минуты уже казалось, что приближается самое худшее, но, слава богу, организм напрягал свои силы, и состояние возвращалось к прежнему. Больной часто просил пить, врач сказал, поменьше жидкости, чтобы не перегружать сердце, Клава Ивановна сначала поила с ложечки, потом смачивала губы влажной тряпочкой и повторяла:
— Раз нельзя, значит, нельзя. Ты сам всегда учил нас.
Под утро стало как будто лучше, больной настоял, чтобы старуха прилегла немного и вздремнула, выключили свет, в палате наступила тишина, с улицы несколько раз доносился голос, вроде кого-то звали, казалось, слышится имя Малой, Дегтяря, а может, просто померещилось. Понемногу забирал сон, точнее, не сон, а какая-то дрема, при закрытых глазах Иона Овсеич отчетливо видел, как за окном постепенно светает, торопятся на работу люди, сначала каждый сам по себе, затем стали быстро сбиваться в кучу, в толпу, отчаянно, заволакивая небо черным дымом, заревели гудки, люди разинули рты, чтобы закричать, но получалось, как в немом кино, рты раскрыты, а крика нет, черный дым оседал на землю, тысячи рук, словно щупальцы, беспорядочно цеплялись друг за друга, хватали за голову, за грудь, за горло, нечем было дышать, наконец, прорвался чей-то безумный голос: «Дыхания! Дыхания!», — он открыл глаза, за стеной тихо, надо было вслушиваться, чтобы услышать, говорил репродуктор:
— В течение ночи на четвертое марта нарушения дыхания и кровообращения продолжались. Наибольшие изменения наблюдались со стороны дыхательной функции: участились явления периодического (так называемого Чейн-Стоксова) дыхания. Увеличилась степень кислородной недостаточности. Систематическое введение кислорода, а также медикаментозных средств постепенно немного улучшили состояние, и утром четвертого марта степень дыхательной недостаточности несколько уменьшилась. В дальнейшем, на протяжении дня четвертого марта, вновь возобновились тяжелые расстройства дыхания. Кровяное давление — 210 максимальное, 110 минимальное. Существенных изменений в легких, а также со стороны органов брюшной полости за истекшие сутки не установлено. В моче обнаружены белок и красные кровяные тельца, при нормальном удельном весе. При исследовании крови отмечено увеличение количества белых кровяных телец (до 17 тысяч). Продолжается вдыхание кислорода, проводится пенициллинотерапия. Больной находится в сопорозном (глубоком бессознательном) состоянии. Нервная регуляция дыхания, а также деятельность сердца остаются резко нарушенными. Министр здравоохранения СССР Третьяков. Начальник лечебно-санитарного управления Кремля Куперин. Главный терапевт Министерства здравоохранения СССР Лукомский. Действительные члены Академии медицинских наук профессор Коновалов, профессор Мясников, профессор Тареев. Член-корреспондент, профессор Филимонов. Профессор Глазунов, профессор Ткачев. Доцент Иванов-Незнамов.
Наступила пауза, тихонько потрескивали разряды, потом раздался щелчок, и диктор перешел к сообщениям по стране.
— Малая, — позвал Иона Овсеич, — ты слышала?
Да, сказала Клава Ивановна, она все слышала, тут глухой услышит: кислород, моча, белок, красные шарики, белые шарики. Кому могло прийти в голову, что такое мы когда-нибудь услышим про Сталина.
— Малая, там были все академики и профессора и один доцент — Иванов-Незнамов. Малая, что это значит: доцент Иванов-Незнамов?
Старуха молча сидела на своей кровати, из-за стены опять послышался голос диктора: тысячи трудящихся побывали за вчерашний день на родине товарища Сталина — в городе Гори.
— Малая, — больной задыхался, сделал знак, чтобы дали кислород, — Сталин — грузин, в Грузии по сто двадцать лет живут.
Больной закрыл глаза, Клава Ивановна присела рядом, помогла надеть маску, слышно было, как шипит газ, руки лежали поверх одеяла, длинные, худые, бледные, кожа да кости, она наклонилась, поцеловала, и первый раз прорвались слезы:
— Ой, Дегтярчик, как я могу все это перенести!
До середины дня больному становилось то хуже, то опять немного лучше, один раз он открыл глаза и смотрел так долго, так пристально, что невозможно было выдержать.
— Дегтярчик, — нежно, ласково прошептала Клава Ивановна, — это я, твоя Малая, ты меня узнаешь? Ты будешь жить.
Иона Овсеич улыбнулся, она хорошо знала эту насмешливую улыбку, сердце разрывалось на куски, она взяла его за руку, вдруг мелькнула безумная мысль, что можно как-то передать ему, вдохнуть в него частицу своей жизни, надо только изо всех сил захотеть, она выпрямилась, крепко сжала его пальцы, он смотрел и улыбался, она еще крепче сжала пальцы и повторила:
— Ты будешь жить.
Мягкие, теплые, похоже на утренний пар земли, волны покачивали туда, сюда, в руках, в ногах, во всем теле было сладковатое, чуть-чуть с тревогой и недоумением, как в детстве, чувство дороги, впереди, будто кружочек солнца через закопченное стекло, виделось в черноте желтое пятно, пятно становилось все меньше и меньше, наконец, совсем исчезло, на миг чернота прорезалась полосой млечного света. Иона Овсеич вздрогнул, раздался сильный хрип, в горле заклокотало, на шее вздулись толстые, как резиновые трубки, вены, один глаз закатился под веко, другой смотрел прямо на Клаву Ивановну, но зрачок уже не реагировал. Она прижалась щекой ко лбу, лоб был теплый, немного влажный от испарины.
Пришла доктор, оттянула веки, пощупала пульс, осмотрела живот, секунду посидела неподвижно и вышла. Минут через пять сестра принесла баночку с иодом, обмакнула кисть, попросила Клаву Ивановну выйти, отбросила одеяло, придвинула поближе к себе ногу покойного и большими цифрами написала на ней номер. Затем опять накрыла одеялом, подтянула кверху, чтобы получилось с головой. Клава Ивановна хотела вернуться, но ее остановили и сказали, что больше нельзя. Через два часа приехала каталка, переложили тело с кровати на носилки, подняли на каталку и увезли.
Хоронили на следующий день, гроб установили во дворе фабрики, военный оркестр играл траурную музыку, рабочие и работницы, инженеры, техники и служащие отдавали последний долг покойному, женщины открыто плакали, мужчины крепились сколько могли, все равно набегали слезы, с прощальным словом выступили товарищи из горкома партии, из Сталинского райкома и райисполкома, потом выступили свои, от дирекции, партийной организации и общественности фабрики, снова заиграл оркестр. Во двор заехал грузовик, дно и борта были обтянуты красной материей, по краям свисали гирлянды вечнозеленой ели и веточек туи, процессия вышла на улицу, впереди несли алые подушечки с орденами и медалями, целый квартал гроб держали на плечах, затем распорядитель дал команду поставить на машину, для желающих провожать приготовили автобусы, и направились в последний раз к дому, где жил покойный.
Ответственные за организацию похорон планировали, как обычно водится, двух-трехминутную остановку, но на деле сложилось по-другому. У ворот ожидала огромная толпа, кроме жильцов двора, пришли сотни людей из соседних домов, Клава Ивановна привела отряд пионеров, школа специально отпустила с уроков. Майор Бирюк, Степа Хомицкий, Зиновий Чеперуха и сама Клава Ивановна надели траурные повязки, Ляля Орлова вся была одета в черное, многие принимали за вдову покойного. Старый Иона Чеперуха, несмотря на сырую мартовскую погоду, вышел в одном костюме, темно-синий шевиот, шили на заказ до войны, Дина Варгафтик набросила на себя кашемировую шаль с бахромой и кистями, туго скрепила на подбородке, лицо получилось как в траурной рамке. Аня Котляр была в обычной своей одежде, демисезонное пальто, рукава оторочены цигейкой, мужская шапка-ушанка, приходилось оберегать раненую челюсть от переохлаждения, единственное, что добавилось, — это косынка из черного шелка вокруг шеи. Рядом стоял Адя, как всегда, без головного убора, руки заложены в карманы, внимательно рассматривал лица, некоторые машинально останавливались, видимо, ожидали вопроса или обращения, он хмурился, глаза темнели, взгляд делался мрачный, злой, с какой-то неприятной искоркой. Тетя Аня дважды дергала за рукав и шепотом делала замечание, в ответ он поворачивался спиной и продолжал свое. Зиновий тоже сделал замечание, но, вместо того, чтобы прислушаться, Адя лишь неудачно прошелся насчет его траурной повязки: пусть Зиновий разрежет пополам, красный цвет отдаст своему старику, а черный оставит себе. Зиновий посмотрел удивленно, глаза были скорбные, чувствовалось, что по-настоящему переживает, Аде стало неловко, поднял голову кверху, открылась худая, с большим кадыком, шея, уставился в небо и сохранял эту глупую позу, пока Зиновий не отошел.
