Медеу Сарсекеев - Клад
«Нет, всесильный Кудай, холеными руками своей любовницы ты не сдавишь мне горла, не заставишь молчать. Если ты оказался способным ухватить меня за больное место исподтишка, я буду бить тебя при всем честном народе! Открыто, беспощадно, наотмашь. Да так, чтобы ты не поднялся больше. За твое поганое владычество над обширным краем. За то, что дорогую мне Лиду, единственную, превратил в содержанку, выделяя от своего немереного достатка по крохам! Ты, Ильяс, обязан заботиться о своих людях по долгу службы, по начальственному положению над ними. Хитрый Кудай, ты не знаешь, на что способен Табаров! Наш спор с тобою начался еще тогда, когда я сидел в приемной твоего кабинета в ожидании, когда откроются двери. Во всем должна быть мера: в шалостях с молоденькими женщинами и в разговорах по делу… Мы могли бы обо всем договориться еще в ту встречу, чтобы сейчас не обмениваться парламентером в юбке. Могли не обращать на свои разногласия внимание должностных лиц из министерства и партийных работников из обкома… А коль дошло до официальных отношений, спор выплеснулся за рамки дозволенного, на нашу потасовку обратили внимание многие, от твоей любовницы до министра, настало время и тебе поломать шапку перед другими…» Мысли Виктора Николаевича постепенно обретали ясность. Кудайбергенов не щадил его, значит, он не даст спуску Кудайбергенову… Как бы всю эту историю с любовницей посочнее подать на заседании комиссии, вскрыть подноготную Ильяса покруче, позабористее? В духе отживших времен…
Табаров, словно монах четки, перебирал известные ему прежние и открывшиеся в рассказе Лиды слабости своего противника, и позиция генерального виделась ему ничтожной, жалкой. Он почти физически улавливал дрожь в крупной фигуре Ильяса Мурзаевича, словно в некоем животном, загнанном в тупик, обреченном на уничтожение. Остается лишь выбрать позицию и нанести смертельный удар.
Лида плохо понимала, что творится в эту минуту в душе Виктора Николаевича. В какие низины он опускается в своих мыслях о будущем, как затем карабкается по крутым откосам опять вверх, стремясь удержать в руках дарованные ему факты из биографии врага. Бег мыслей легко читался на его лице, то и дело искажавшемся гримасами.
— Не казни себя, Виктор, напрасно. Ты получаешь все, что хотел раньше, и больше того. Возможно, Ильяс Мурзаевич тоже сменил свои сомнения насчет возможностей твоей теории и решил к ней присоединиться… Короче говоря, он предлагает тебе встречу. Скажи «да», и завтра ты получаешь в свое распоряжение нашу тематическую партию. На срок, который тебе понадобится. Впрочем, мне уже дано распоряжение готовить документацию… Я ведь ни разу тебя не обманула, нисколечко.
Лида показала на кончик мизинца.
Табарову возликовать бы от такого делового предложения: три месяца назад добивался от Кудайбергенова куда меньшего участия. И вот экспедиция сама идет в руки! Согласие «бога» прозвучало из уст такого очаровательного создания, как Лида. Однако Виктор Табаров не испытывал ни торжества от своей победы, ни даже простого удовлетворения. За этим приобретением было не меньше потерь. И кто знает, радости или отчаяния было больше? Табаров погружался в какое-то незнакомое ему состояние, в котором опорой для него была только Лида, но она… Видя его растерянность, не просила уже, а диктовала.
— Ты перестанешь нападать на него. Пусть не сразу, не так уж открыто, поддержишь, если другие станут его избивать, втаптывать в грязь… Последуют упреки в непостоянстве — укроешься за бастионами науки, придумаешь что-нибудь, выкрутишься. В конце концов, у тебя есть твой институт. Ученые тоже ошибаются в своих гипотезах, твоя наука о залежах не до конца выверена. Я все сказала, жду ответа.
— Разве ответ требуется немедленно?
— Да, сейчас же… Не забывай, Виктор, я послана сделать тебе выгодное предложение.
Он уже не улавливал в ее словах намеков или двусмысленности. Все было сказано. Его оглушил план их примирения, предложенный генеральным. Здесь была своя игра в перетягивание каната. Почувствовавший свою слабость, пловец освобождался от груза, который влечет его в пучину. Для Ильяса Мурзаевича их ссора оказалась балластом, для молодого соперника неожиданной находкой. Она лишь прибавит сил.
— Пусть ждет меня утром в своем кабинете, — проглатывая слова и заикаясь, сказал Виктор Николаевич. — Сейчас ничего не обещаю. Завтра закончим разговор. А ты?.. Считай, что тебе многое удалось ради своего возлюбленного.
— И ради тебя, Виктор.
Проводив гостью до лифта, Виктор Николаевич вернулся в номер и тут же почувствовал свинцовую тяжесть во всем теле. Полежал с минуту, привалясь боком, вышел на балкон. Бархатисто-черное небо Востока дремало в чутком ожидании прохлады. Крупно мигали звезды. Их неземной свет уже слился с яркими огнями Ускена. Цепочки подвешенных фонарей покачивались под легким ветерком. Казалось, кто-то перебирал их рукой, рассказывая вечерние сказки. И огоньки смеялись над человеческой выдумкой.
Табаров задыхался от нехватки воздуха, хотя плечами чувствовал озноб. «Со мною что-то творится! — с ужасом подумал он. — Сейчас бы рюмку коньяка и спать». Но спать не хотелось, потому что его, пережившего кошмар встречи с Лидой, ждало не менее тревожное утро. Табаров чувствовал себя летящим в пропасть.
7На следующий день после поездки Жаксыбекова на Совиную сопку бежевая «Волга» горно-обогатительного комбината, подпрыгивая на ухабах, пробиралась в глубь аула, вдоль однообразных домиков по единственной улице Белагаша. Приткнулась к крыльцу мазанки Токтасыновых.
У Кали Наримановича не было таких уж неотложных забот, чтобы специально заезжать в аул. Однако то, что он увидел вчера на разведочном участке, обеспокоило не на шутку. День уходил за днем, техника простаивала. Занятые у станка люди работали через пень-колоду, поглядывая на солнце в ожидании, когда оно перевалит за полдень… О результатах не спрашивай. Никто толком не знает, чего от них хотят.
На утренней планерке состоялся суровый разговор с теми, кто обязан был действовать порасторопнее… Приказал своему заместителю укомплектовать кадрами три вахты, не уходить с буровых, пока работа не наладится. Конечно же Кали Нариманович хорошо понимал: распоряжения давать легче, чем выполнять их. После планерки на досуге перебирал в памяти всех знакомых ему бурильщиков. Вспомнил о чудаковатом дедушке и о его богатырском отпрыске.
Старик шел с бахчи с двумя небольшими арбузами на ладонях.
— Ассалаумагалейкум, отец!
— Будь здоров, басеке!
Кали думал увидеть старика расстроенным из-за неурядицы в семье сына. Дедок между тем нисколько не изменился. Или делал вид, что его не коснулись неприятности.
— Приехал полакомиться барашком, которого не удалось освежевать в тот раз, — сказал директор комбината, подначивая старика. — Говорят, ты молодых и здоровых мужчин прячешь по овинам, от дела отрываешь… Или они у тебя совсем отвыкли работать, вот и пролеживают целые дни в сарае, будто бычки на откорме? А сам тянешь за всех, надо ведь кормить лежебоку… Признавайся, кому арбузы нес? Не тому ли, кто водочкой баловался да в милицию угодил?
— Сейчас я тебе, Кали, покажу покои и ту скотинку, что на откорме.
Старик подвел «теректира» к сараю, снял с пояса ключ, отомкнул замок. Лишь после этого отбросил ногой кол, подпиравший двери.
Бедняга Науканбек, прикрывая ладонью глаза от яркого света, поднялся с кучи соломы, служившей ему постелью. Черная борода его сильно отросла за неделю и свалялась, в густых космах белели соломинки. Глаза опухли от сна и едва светились где-то в глубине, под лохматыми бровями. Опальному человеку подавали знак, подзывая ближе к свету, но он переминался с ноги на ногу, не понимая, что от него хотят эти улыбающиеся люди, окружившие отца. Старик был столь же суров, как и в час его заточения.
Жаксыбеков окликнул пленника:
— Хватит тебе лодырничать, Наукан-батыр! Выходи на простор.
Старик, похоже, был против освобождения непутевого сына из темницы, но он уважительно относился к «теректиру», слова которого значили для него больше собственного мнения. Глава рода шагнул от порога в сторону, уступая дорогу Науканбеку.
Тот качнулся на ходу и уперся руками в стенку. Касаясь время от времени какой-либо опоры, чтобы не упасть, не вызвать смеха, джигит выбрался на середину освещенного солнцем двора. Там он постепенно обретал уверенность, переступая, будто стреноженный конь.
Кали Наримановичу стало жаль бурильщика. Он набросился на главу рода:
— То, что вы сделали, Токтасын-ата, считается непозволительным и карается по закону. Человек не скотина, чтобы запирать его в хлеву. У тебя не сарай, а тюрьма, настоящий карцер — без доступа света.
— Ничего себе тюрьма! — возмутился старик. — Хотел бы я вот так поваляться денек-другой на всем готовом! Да ведь на харч себе нужно заработать сначала, а потом лежать. Понадейся на таких сынов — с голоду ноги протянешь!
