Виталий Закруткин - Сотворение мира
Дмитрий Данилович заколебался: отказать в таком случае нельзя, а принять раненого опасно — и для него и для себя. Куда его спрячешь, если немцы в деревню придут?
Колебания, однако, были недолгими.
— Несите своего комиссара в амбулаторию, — тихо сказал Дмитрий Данилович. — Сейчас дам носилки.
Он открыл ворота. Кони рывком втащили тяжелую повозку во двор. Настасья Мартыновна уже стояла у дверей с лампой в руках. Капитан с кучером и два бойца, уложив комиссара на носилки, внесли его в дом.
— Настя, возьми одеяло, завесь в амбулатории окно, приготовь вату, бинты и марлю, — приказал Дмитрий Данилович.
Худощавый белобрысый комиссар показался Настасье Мартыновне юношей. Когда его осторожно положили на кушетку, а она, держа лампу, склонилась к нему, он открыл глаза, закусил губы от боли, застонал. Настасья Мартыновна заплакала, чуть не уронив лампу.
— Дура! — сердито крикнул Дмитрий Данилович. — Свети как следует.
Он разрезал ножницами окровавленную затвердевшую гимнастерку раненого, быстрыми движениями стал разматывать мокрые полосы бязи — комиссар был перевязан разорванными солдатскими рубахами.
— Не спеши, доктор, не волнуйся, — просил капитан Нурмухаммедов. — Время у тебя есть. Немцы ночью не придут. Они не любят воевать ночью. Они придут завтра утром.
Дмитрий Данилович прикрикнул и на него:
— Помолчите, капитан, не мешайте!
Внимательно осмотрев раненого, он сразу понял, что придется извлекать пулю: ранение оказалось слепое, выходного отверстия не было. Осторожно ощупывая неподвижно лежавшего комиссара, Дмитрий Данилович установил, что пуля застряла в берцовой кости левой доги ниже тазобедренного сустава, затронув кость по касательной. Ранение для жизни не очень опасно, — желудок как будто цел.
— Стреляли с правой стороны? Сверху? — спросил Дмитрий Данилович.
— Так точно, доктор, справа и сверху, — подтвердил капитан. — Немцы атаковали нас справа, с высотки.
— Все ясно, — пробормотал Дмитрий Данилович. — Ты, Настя, передай лампу солдату и побыстрее прокипяти скальпели и шприц…
После того как пуля была извлечена, раны перебинтованы, старый фельдшер устало присел на табурет, рукавом халата вытер пот с лица. И снова перед ним встал мучительный вопрос: куда деть раненого? Избавиться от него? Заверить капитана, что ничего страшного нет и пусть они уезжают?.. Но ведь это не так. То, что пуля не задела ни желудок, ни кишки, — пока только предположение. А если комиссар умрет по дороге? На чьей совести будет его смерть? Уж конечно не на совести капитана. Нет, нет, рисковать жизнью человека нельзя… Но разве кто-нибудь может поручиться, что раненый комиссар останется жив здесь, в Огнищанке? Газеты ведь утверждают, что немецким войскам отдан приказ расстреливать всех политработников без суда и следствия, а прежде чем привезти комиссара сюда, капитан заезжал к Тоньке Тютиной — бабе ненадежной, болтушке и сплетнице. И все же… все же…
Дмитрий Данилович поднялся с табурета, глянул на раненого, на плачущую Настасью Мартыновну и сказал:
— Вот что, капитан. Заезжайте сейчас к той женщине, которая направила вас ко мне, и скажите ей так: дескать, фельдшер последняя сволочь и самый что ни на есть негодяй. Убедите, что я наотрез отказался не только перевязать умирающего человека, но даже осмотреть его. Пригрозите, что, когда вернетесь, огнищанского фельдшера непременно будет судить военный трибунал и наверняка приговорит к расстрелу… Вам понятно?
Капитан Нурмухаммедов удивленно поднял бровь:
— Ничего мне не понятно, дорогой доктор. Почему ты сволочь? Почему негодяй?
Дмитрия Даниловича раздражала эта непонятливость. Он опять повысил голос:
— Потому что так надо! Потому что у женщины этой очень длинный язык. А о том, что ваш комиссар останется здесь, у меня, не должен знать никто. Ясно? Никто!.. Можете прощаться с ним, капитан, и уезжайте побыстрее, пока не рассвело.
Нурмухаммедов неловко ткнулся губами в небритую, заросшую седой щетиной щеку фельдшера и наклонился над комиссаром. Тот лежал неподвижно, с закрытыми глазами — был без сознания.
— Прощай, Миша, — зашептал капитан. — Прощай, дорогой мой. Мы еще встретимся. Обязательно встретимся! Ты будешь жить, Миша. Мы оставляем тебя у хороших людей. Прощай, боевой друг.
Из глаз капитана закапали слезы. Он сердито вытер их измазанной кровью рукой. Молодой боец в плащ-палатке, отвернувшись, тоже шмыгал носом.
— Хватит! — резко выпрямился капитан. — Поехали!
— Подождите, детки! — остановила их у двери Настасья Мартыновна. — Подождите, ради бога. Я вам немного харчишек приготовила. Вот, возьмите мешочек. Тут кура вареная, пирог с картошкой и огурцы солененькие. Берите, пожалуйста, а о товарище вашем не беспокойтесь, я за ним, как за сыном родным, ходить буду. Наших трое тоже воюют.
— Спасибо, хозяюшка. — Капитан низко поклонился ей. — И тебе, председатель-доктор, большое спасибо от всей Красной Армии.
Уже садясь в повозку, капитан попросил Дмитрия Даниловича:
— Ты, доктор, переодень комиссара в гражданскую одежду и хорошенько спрячь все его документы. Так будет лучше. А к женщине, у которой язык длинный, мы сейчас заедем и скажем ей все, как тебе надо. И что ты — сволочь. И что ты — подлец. Все скажем, можешь не волноваться.
Проводив его, Дмитрий Данилович простоял у ворот, пока не стих звук колес растаявшей во тьме повозки, и вернулся в амбулаторию. Время близилось к полуночи, но Ставровы спать не легли. Молча сидели у изголовья раненого, уменьшив огонек в лампе.
Постепенно раненый стал приходить в сознание: шевельнулся, открыл глаза. Посмотрел вокруг осмысленным взглядом. Дмитрий Данилович послушал его пульс и сказал обрадованно:
— Ну-с, Михаил, не знаю, как вас по батюшке, потерпите немного, мы с женой снимем вашу военную форму. Немцы вот-вот явятся. И давайте все документы, какие у вас есть, их тоже надо спрятать.
— Где я? — еле шевеля губами, спросил комиссар.
— В деревне Огнищанке, — ответил Дмитрий Данилович. — Я местный фельдшер Ставров, а это моя жена. Ваш капитан, киргиз или казах, что ли, привез вас сюда и попросил укрыть от немцев. Рану мы вашу обработали, пулю извлекли, надеюсь, что все будет хорошо.
Настасья Мартыновна опустилась на колени и тоже принялась успокаивать его:
— Ты не бойся, родненький, не тревожься. Мы свои. У нас тоже сыновья на фронте. Будем переживать беду вместе…
Стараясь не причинить раненому боль, они осторожно стащили с него сапоги, окровавленную, разрезанную гимнастерку, липкие от крови брюки. Из кармана гимнастерки Дмитрий Данилович вынул партийный билет и удостоверение на имя Михаила Васильевича Конжукова, старшего политрука, комиссара отдельного стрелкового батальона, 1916 года рождения.
«Какой же ты, парень, молоденький, — печально подумал Дмитрий Данилович, — моложе нашего меньшего, Феди… Старший политрук… И Федя тоже политрук… Сколько там сейчас таких политруков, и старших и младших, перебито, изувечено!..»
В удостоверение Конжукова была вложена фотография красивой девушки с ясными, слегка прищуренными глазами и светлыми волосами, слегка растрепавшимися. На обратной стороне фотографии — надпись: «Моя Валя».
Дмитрий Данилович достал из шкафа кусок клеенки, стал аккуратно заворачивать в нее все, что обнаружил в гимнастерке раненого, а тот напряженно следил за движением его рук. Потом вдруг беспокойно шевельнулся и заговорил, кривя от боли сухие губы:
— Ничего не надо прятать… Партбилет и все документы останутся со мной… дайте их сюда… Я коммунист, и мне противно… скрывать это.
Дмитрий Данилович попробовал урезонить его:
— В деревню вот-вот войдут немцы. Ты представляешь, что они сделают с тобой? Да и с нами тоже, если узнают, что коммуниста прячем.
Но Конжуков упрямо повторил:
— Документы должны быть со мной… И потом… на скамье я вижу мою шинель… там два пистолета… Один вон он — на поясе, в кобуре, а второй… должен быть во внутреннем кармане, слева… Подайте мне их, пожалуйста… Положите все здесь, сбоку…
Дмитрий Данилович, пожав плечами, выполнил его просьбу. После чего погасил лампу, снял с окна одеяло и вышел из амбулатории, притворив за собой дверь.
— Ну, Настя, куда мы его спрячем? — озабоченно спросил он жену, хлопотавшую уже в жилой комнате.
Настасья Мартыновна сдавила виски руками, испуганно посмотрела на мужа.
— Не знаю.
— Может, поднимем на чердак? Там есть сено. Возле печного боровка будет тепло.
— А как ударят морозы? — засомневалась Настасья Мартыновна. — Да и не поднять нам его туда.
— А если устроить в твоем закутке, за печкой?
— И правда, за печкой можно! — обрадовалась Настасья Мартыновна. — Только проход туда надо чем-нибудь загородить…
