Сергей Сартаков - Пробитое пулями знамя
У Лебедева словно песок был в глазах, так их нажгло ледяным ветром на быстром ходу паровоза — с последнего разъезда как-то уже невозможно было отойти от окна. Он умылся теплой водой, которую ему из печи в чугунке достала Груня. Стало чуточку легче глазам. Поливая на руки Лебедеву, Груня рассказывала ему самые важные новости, то, чем было переполнено ее сердце: про роту Заговуры, про вчерашнюю демонстрацию у городской управы. В постели беспокойно заворочался Саша — дня три ему нездоровилось, — и Груня побежала к нему. Лебедев стал ходить по горнице из угла в угол. Никак не сиделось. Что же так долго не возвращается Мезенцев с Терешиным?
Он ходил и думал: «Рота солдат для Шиверска — это здорово. В Красноярске тоже весь Второй железнодорожный батальон стал на сторону рабочих. Совет рабочих и солдатских депутатов вершит все дела. Почта и телеграф в руках восставших, железная дорога — опора восстания, открыто выходит газета «Красноярский рабочий». Ведь это уже революция явная, ощутимая! Теперь пошире, пошире разлиться ей, дать повсеместно открытый бой самодержавию! Что надо сделать здесь? Что уже сделано без меня? Арсений прошлый раз напоминал: «Связь, связь между городами…» Да, без этого и без взаимной поддержки друг друга бороться тяжело. Захвачен ли здесь городской телеграф? Демонстрация к городской управе… А почему не захвачена сама управа?..»
Вошли Мезенцев с Терешиным. Воротники, шапки у них густо облеплял иней. Здороваясь с Лебедевым, Терешин крякнул:
Морозец жмет.
Лебедев, весь еще в своих мыслях, даже не дождавшись, пока Терешин разденется, в упор спросил его:
Петр Федосеевич, городской телеграф заняли? Терешин нацепил на гвоздь свою шубу, потер ладонью
стянутые морозом щеки.
Нет, Егор Иванович… не заняли.
Почему?
Почему?.. — Терешин пожал плечами, присел к столу. — Ну… не так это просто… Не в пустой сарай зайти…
Выходит, побоялись?
Негнущейся с холоду рукой приглаживая волосы, в разговор вмешался Ваня Мезенцев.
Советовались мы насчет городского телеграфа, Егор Иванович. Но туда Сухов согнал чуть не всю полицию. А у нас телеграф есть и свой, железнодорожный.
Друзья мои, да как же можно допускать, чтобы, сейчас свободно шли правительственные телеграммы?! Ведь они же направлены против нас, — взволнованно проговорил Лебедев. И прибавил с тяжелым укором: — Товарищи, вы допустили ошибку.
А что же, было сразу начинать открытый бой? Нам первым? Да при объявленном военном положении, — обиженно возразил Терешин.
Но вы ведь и не пробовали! Может быть, даже обошлось бы и без боя.
Не пробовали… — Терешин опустил глаза. Нет, они здесь не труса праздновали. Просто не придали этому серьезного значения. И лишку порадовались своим удачам.
Лебедев сердито заходил по комнате. Начали дело — и сразу уже заминка.
Бой? — рубанул он в воздухе кулаком, останавливаясь против Терешина. — А если бы и так! В Москве рабочие не испугались. Пусть бои разгораются повсюду, сливаются в один общий бой. Петр Федосеевич! Ведь революция сейчас из подполья вышла на улицы! Это уже не стачка, это — восстание! Смелость в действиях еще поднимет дух у народа. — И надо наступать, наступать…
Терешин вскочил.
Егор Иванович! Конечно, городской телеграф… Но мы ведь ничего не уступили против нами взятого!
Не наступать, Петр Федосеевич, — это уже уступать. Стоя на месте, можно только защищаться, победы же никогда не добьешься. А нам надо не защищаться, нам надо нападать… — Он сразу замолчал.
Загудел гудок, сначала глухо, словно проламывая, пробивая какое-то препятствие, потом вырвался на свободу и стал шириться, разрастаться. Лебедев замер посреди комнаты, вопросительно глядя на Терешина. Тот пожал плечами. Мезенцев наклонился к окну, будто улица могла ему ответить, что значит этот необычный гудок. Груня копошилась у печки, готовясь покормить Лебедева. Из рук у нее выскользнула тарелка, и осколки со звоном разлетелись по полу.
Дежурит Гордей Ильич, — наконец вымолвил Терешин. — О гудках никакого уговору не было. Не пакостник ли какой забрался?
И снова стал вслушиваться, слегка поводя квадратными плечами. А гудок становился раскатистее и напряженнее, тугими волнами заполнял всю избу и внутренней тревогой своей сдавливал дыхание у людей.
Товарищи, надо идти. Случилось что-то серьезное.
Они молча и быстро оделись. Мезенцев чуть приотстал, пропуская остальных в дверь перед собою. Тихонько шепнул метнувшейся к нему Груне:
А ты не тревожься, мы скоро вернемся. — Прижал ее ладони к своим щекам и, ласково отведя их, выбежал на крыльцо.
Гудки плыли над землей. А земля со всех направлений отзывалась поспешным скрипом шагов на мерзлом снегу, возбужденными голосами людей. Над вокзалом тихо мерцало широкое переливчатое пятно желтого света от электрических фонарей. Его иногда пробивали голубые клубы дыма, словно катящегося по крышам, — это, лязгая поршнями, деловито куда-то бежал паровоз. Тонкий переклик сигнальных рожков, как всегда, передавал его от стрелки к стрелке.
И было во всем этом что-то обычное и, вместе, странно-тревожное.
22
Полковник Зубицкий принял приказ командующего военным округом с внутренней брезгливостью. Черт знает, до чего довели русскую армию! Зубицкий не сочувствовал революции, но ему была противна и роль усмирителя. Полк с честью сражался на полях Маньчжурии. А теперь какими лаврами он должен увенчать свое чело! И Зубицкий решил: к чертям собачьим! Если первый эшелон полка, с каким ехал и сам он, с ходу пройдет через Ши-верск, сразу подадут ему паровоз, связываться со взбунтовавшейся ротой он не станет. Подаст командующему рапорт, что никакого сопротивления не встретил и даже самой мятежной роты не обнаружил на станции, — и точка! Кто среди такой канители сейчас разберется в подлинной обстановке? Тем более что и приказ Сухотина был дан в самых общих чертах: «Привести в повиновение воинскому долгу восставшую роту и открыть свободное продвижение поездам». Если сам он проедет беспрепятственно, значит, доказано: Движение на линии свободное. А как именно приводить в повиновение восставшую роту и куда ее потом девать — в приказе не сказано. Словом, есть хорошая лазейка, чтобы не запачкать рук в таком грязном деле.
Но на последнем перегоне перед Шиверском в вагон к Зубицкому явился Сухов. Наговорил всяких страхов о положении в городе, предупредил, что восставшая рота настроена весьма воинственно, высказал свои соображения, как можно захватить ее внезапно, врасплох, и тут же прибавил, что Баранов уже сообщил в Омск, командующему, о принятых мерах заблаговременной связи с Зубицким. Полковник скривил губы: лазейка оказалась заткнутой. И остается только одно: проделать все «это» как можно быстрее, короче. План самый простой: въехать на станцию глухой ночью, моментально оцепить пакгауз и вагоны, в которых размещается рота Заговуры, и принудить ее к немедленной сдаче оружия. А дальше с нею пусть делает что хочет сам Сухотин.
Однако свой хитроумный маневр с оцеплением пакгауза Зубицкий проделал впустую. В вагонах мятежной роты не сыскалось ни души, хотя там еще оставались самые свежие следы пребывания людей. Рота Заговуры ушла. Видимо, кто-то успел ее предупредить, поднять по тревоге; может быть, даже за те несколько десятков минут, пока разгружался эшелон самого Зубицкого и его солдаты, ломая ногами звонкие, мерзлые сугробы, выстраивались в шеренги.
И тут загудел гудок в мастерских, а потом разноголосо засвистели паровозы. Зубицкому стало ясно: он разгадан. И еще: рота Заговуры ушла в крепкую оборону, за каменные стены мастерских, засела там вместе с рабочими. Гудки еще скликают их. Кто скажет, какими силами и каким оружием, какой решимостью, наконец, они располагают? Дикое дело! Кроме сомнительных, грязных лавров, возможно получить здесь еще и поражение, самое постыдное поражение, если начать действовать и теперь с бухты-барахты!
На рассвете его парламентеры сходили в мастерские. Им глаз не завязывали, парламентеры видели все: баррикады и во дворе толпы рабочих с винтовками. Заговура ответил коротко:
Оружие не сдадим, потому что служим справедливому делу.
Какому?
Защищаем свободу, объявленную манифестом семнадцатого октября.
Рядом с Заговурой стояли главари из рабочего комитета. Они сказали:
Мы вместе.
И Заговура подтвердил:
У нас дело общее, — и предложил парламентерам: — Езжайте своей дорогой. А мы и сами, добровольно, уедем из Шиверска. Только дождемся, когда будет здесь переизбрана городская дума и снято военное положение.
Зубицкий распорядился оцепить мастерские и сам поехал к Баранову. Он ругался там так, как приходилось ему ругаться только в окопах. Баранов ругался еще крепче. Позиции обоих определялись предельно просто. Баранов: «Тебе, милочок, дан приказ начальства защищать меня, ну и защищай. Не то донесу о твоем бездействии». Зубицкий: «Черт бы вас побрал!»
