Виктор Шевелов - Те, кого мы любим – живут
Богосу нутром учуял, что опять подул не попутный ему ветер. Выбиваясь из сил, денно и нощно не смыкая глаз, он делал отчаянные усилия, чтобы предотвратить грозу, убить даже малейшую возможность вспышки: в Бухаресте все чаще раздавались по его адресу недовольные голоса. Сейчас уже речь шла о его, Богосу, личном благополучии и престиже. На телеграфных столбах, стенах домов, в присутственных местах — везде висели подписанные Богосу обращения и категорические приказы: доносить властям о всех подозрительных, сеющих смуту, ловить и истреблять коммунистов и большевиков; обещались вознаграждения и всяческое благоволение властей. «Общество, если оно хочет порядка, обязано само охранять его», — обращался Богосу к горожанам с речью по случаю дня рождения наследника румынского короля.
Оставаясь в тени, Ткаченко делал то, чего он не мог бы сделать при любых других обстоятельствах. Имя его не склонялось попусту, поэтому, свободно расхаживая и даже часто попадаясь на глаза властям, он не вызывал подозрения; напротив, сигуранца располагала успокоительными данными: Ткаченко водится с французами.
Когда же бочка с порохом — Бендеры — взорвалась, Богосу и его приспешники были ошеломлены известием, что руководитель восстания не кто иной, как именно он, восемнадцатилетний сын рабочего-железнодорожника Павел Ткаченко. Возмущению и тупой ярости не было границ. «Мертвым, но доставить в крепость Ткаченко!» — рвал и метал взбешенный Богосу.
Однако спохватился он поздно. Восстание началось. На вокзале и около депо возникли первые баррикады. В Бендеры начали стекаться из окрестных сел и хуторов вооруженные крестьяне и рабочие, ранее покинувшие город. За оружие взялись молодежь и учащиеся. Из Кишинева пришли вести, что там начались массовые демонстрации в поддержку Бендерского восстания. Богосу растерялся. Первые вооруженные стычки между повстанцами и солдатами не принесли ему утешения. Атаки солдат были отбиты. 30 апреля предместье и южная часть Бендер уже были в руках повстанцев. 1 и 2 мая на улицы высыпал весь город — мужчины, женщины, старики, дети. Пожаром заполыхали красные полотнища. На них были начертаны требования свободы, вывода иноземных войск. Демонстранты отовсюду текли пестрыми, стремительными реками к собору, на площадь. К ним присоединились вооруженные повстанцы с баррикад.
Богосу заперся в крепости. Ткаченко не терял ни минуты. Собрав боевую дружину, он осадил крепость, лишив ее общения с внешним миром, Море людей на площади росло, волновалось, как под порывами штормового ветра. Лавочники, предприниматели — все, кто орудовал заодно с оккупантами, забились в подвалы, закупорили окна, двери и в затхлых потемках, обуреваемые злобным страхом, плели липкую паутину заговора. Ткаченко, освободившись от дел по окружению крепости, вернулся на площадь. Здесь он обратился к согражданам с пламенной речью. У соборной ограды была сооружена трибуна. На возвышение поднялись члены подпольного комитета. Статный, смуглый юноша энергично поднял вверх руку, и нестройно гудевшая толпа сразу затихла. Как волны, набегая друг на друга, прокатилось из конца в конец имя молодого, со строгим, точно из камня высеченным лицом человека. «Ткаченко… Ткаченко… Ткаченко».
Где-то неподалеку от трибуны находился в толпе отец Павла. Он сильно волновался, наблюдая за сыном. Ему казалось, что у Павла сорвется голос, что Павел скажет не те слова; хотелось подсказать ему, о чем вести сейчас речь. Он, отец, глубже знает людскую беду, больше, видел, дольше жил. Но мысли его разбежались, едва заговорил сын, поблекли перед тем, что сказал Павел. Ему, старому человеку, сын заново открыл мир. Ткаченко-старшему показалось, что он и не жил на свете; ходил век по улице и не знал, что эта улица, мостовая, дома принадлежат по самому законному праву ему, наследнику своих бедных, обездоленных отцов. Как по писаному, Павел удивительно ясно говорил о свободе, она и в самом деле дорогостоящая штука, ради нее стоит не пожалеть себя.
— Братья, сестры, отцы, матери, дети! — твердо звучал звонкий и сильный голос. — Вам недолго светило солнце свободы: империалисты задушили в Бессарабии революцию и Советы, едва они возникли, потопили в крови ваших братьев, сынов, мужей, отцов. Сегодня, выйдя сюда, вы, люди труда, люди от земли, вновь всему миру доказываете, что у вас есть сила, что вам не страшны никакие враги, что вы можете и должны спасти свободу и жизнь на земле. У вас отняли хлеб, у вас отняли жилье, вас лишили права быть человеком. Взамен же империалисты на штыках принесли вам бесправие. Сегодня они готовят смертельный удар по вашим братьям-пролетариям за Днестром. Нет покоя капиталу, пока живет Республика Советов, отвоеванная пролетариатом у живого трупа — старого мира. Буржуи хотят погасить солнце и установить на земле ночь. Но нам, трудящимся, даны руки, дан мозг, чтобы свершать. Смерть, пытки, тюрьмы, каторга, казнь, виселица пугают только слабых духом. На место павших во вчерашних битвах бойцов сегодня, — оглянитесь вокруг себя, — встали сотни, тысячи новых защитников дела трудящихся. Да здравствует свобода! Слава труду! Нет империалистам пути на восток, нет им больше места на земле. Смерти — смерть!..
Павел на мгновение смолк. Многоликая толпа дрогнула, зашевелилась, загудела. Горячей ладонью Павел провел по вспотевшему лбу, оглянулся на стоявших рядом товарищей. Он понял, что толпу ему уже не перекричать, не утихомирить, улыбнулся, громко запел:
Вставай, проклятьем заклейменный,Весь мир голодных и рабов!..
Песня перекинулась на трибуну. По ступеням она сбежала вниз, всплеснула крыльями над морем голов. Ее подхватили первые ряды, середина, и вот уже запела вся площадь. Клятвой потекла песня по улицам во все стороны. Пел весь народ, пели дети и взрослые, старики и женщины.
По распоряжению повстанческого комитета на площадь доставили оружие. Несколько подвод пробилось в самую гущу толпы. Оружие должно быть в руках тех, кто борется. И едва смолк «Интернационал», как около подвод началась давка. Ружья, винтовки, наганы разбирали мужчины, юноши, женщины. Тут же возникали дружины и отряды. Павел опасался, как бы энтузиазм толпы, захлестнутой стихией, не обернулся против нее же: в сутолоке, давке и неразберихе до несчастья — один шаг; поэтому он распорядился детей и пожилых женщин немедленно отправить по домам.
Площадь кипела. Порядок установился только к вечеру. Тем временем подразделения румын, подойдя незаметно с севера, открыли по повстанцам огонь. Толпа дрогнула, началась давка. Крик. Беспорядочная стрельба. Стоны. Спасли положение подоспевшие рабочие отряды. Они ударили по королевским войскам со стороны железной дороги, и грозившая гибелью всему делу паника была предотвращена. Румыны, не ожидая внезапного и столь сильного натиска, поспешно отступили.
Ночь со 2-го на 3-е мая прошла в тревоге. Богосу удалось пробиться через заслон и бежать из крепости. Это осложнило обстановку: в отчаянии он мог предпринять самые крайние меры. Ткаченко отдал приказ овладеть крепостью. Сам же с основными повстанческими силами занял вокзал, почту, телеграф. Затем бросил почти все свои дружины на казармы королевских войск, захватил два больших склада с оружием и боеприпасами. Румынские подразделения, перепуганные насмерть внезапным восстанием и утратившие вдруг организованность, бежали куда глаза глядят. В кромешной темноте повстанцы без особого труда овладели большей частью города и взяли под свой контроль все подъездные дороги. Утром Богосу, собрав все наличные войска, перешел в наступление. Французы, размещенные в западной части города, однако, выжидали. Сражение длилось в течение всего дня. Богосу предъявил французам ультиматум. «Восстание надо подавить любой ценой. Опасная игра с огнем зашла слишком далеко!» — горячился изрядно поблекший и осунувшийся Богосу. За одну ночь у него поседели виски.
Штаб повстанцев разместился на почте. Отсюда Ткаченко руководил боевыми операциями. Получив донесение о том, что французские подразделения пришли в движение, он послал своих людей к Андре Семару и Мартелю. Но он не знал, что накануне развернувшихся событий, как раз в те дни, когда Павел с головой ушел в подготовку восстания, Андре и Мартель были арестованы по подозрению в революционных настроениях и спешно вывезены из города. Известие обеспокоило Ткаченко, хотя оно и пролило свет на причину выжидания и странную политику невмешательства французов: у них самих, оказывается, было в частях неладно. Теперь же, когда Богосу настаивал, упрашивал и даже угрожал и когда, наконец, французское командование согласилось помочь королевским войскам, Ткаченко понял, что надеяться на счастливую случайность не только неразумно, но и преступно. Чутье подсказало ему, что наступил именно тот критический момент, когда промедление смерти подобно. И он лично с пятью товарищами отправился в штаб французского командования. Павел знал, на какой риск шел, но выбора у него не оставалось. Когда на карту поставлено все, когда восстание оказалось вдруг перед пропастью, надо было испробовать все средства. Павел вручил требование восставших — французские войска в течение двенадцати часов должны покинуть город. Дерзость повстанцев была неслыханной, она возмутила французов. Главнокомандующий — седой и сухой, как умершее дерево, старик, — правда, по-джентльменски обошелся с парламентерами, но обещал немедленно обратить оружие против бунтовщиков.
