Когда взрослеют сыновья - Фазу Гамзатовна Алиева
У ворот она обернулась, помахала мужу рукой: «До вечера!» — и зашагала в горы, навстречу взрослевшему утру.
По дороге она вытащила из хурджина вязанье. Быстро-быстро замелькали в пальцах спицы. Солнечные лучи ломились о них, рассыпаясь искрами.
В горах каждый аул славится своим мастерством. В том ауле, где родилась и выросла Атигат, все женщины вязали носки — журапки. Были они ослепительно яркими и очень прочными. Причем вязали везде и всегда — у родника, передавая друг другу последние новости, в поле, отдыхая от тяжелого, изнурительного труда, в горах, когда собирали кизяки для топлива, на рассвете, когда выгоняли со двора корову. Стоило рукам освободиться на миг от повседневного труда, как в пальцах сейчас же появлялись спицы. Издали казалось, что вяжущие совершенно не смотрят на эти спицы, на эти разноцветные нити, в которых потонули пальцы. Идет по улице женщина, кого-то высматривает вдали, а руки помимо нее делают свое дело.
Вязали все. Спицы мелькали в пальцах трехгодовалой девочки и девяностолетней старухи.
Каждый род изощрялся в выдумке. Положи гору журапок и скажи: отыщи здесь журапки женщин рода Нуцалаевых. Любой безошибочно отличит их.
У каждого рода были и свои покупатели. Так, Нуцалаевы, откуда происходила Атигат, продавали свои журапки в Грузию и меняли их на фарфоровую посуду.
Журапки Нуцалаевых были такими яркими, что, хоть положи их темной ночью на вершину горы, все равно увидишь. Посмотришь на эту журапку, и кажется, что она пестрит всеми цветами летней лужайки. А на самом деле в ней всего три цвета — черный, зеленый и красный. Словно влажная весенняя земля, только что обнажившаяся из-под снега, начинает покрываться робкой молодой травой. И вдруг на ней расцвели две красные розочки, разделенные тонкими листьями. Чем дольше смотришь на них, тем больше они оживают на глазах. И вот уже слышишь шорох стебля, и улавливаешь свежесть росы на лепестках, и видишь чуть темную обветренность по краям, за которой наступит увядание.
Люди говорили: «Эти журапки и в огне не горят, и в воде не тонут». И действительно, бабушка Атигат, проверяя прочность журапок, связанных ее дочерьми и внучками, наливала в них воду. Если где-нибудь просачивалась хоть капля, она возвращала их обратно со словами: «Не для красоты вяжем мы журапки, а для того, чтобы согревали ноги. Поэтому их надо вязать на тонких спицах, чтобы петля с петлей спаяна была, а не растягивая петлю на толстых спицах, словно на бревне».
Сменяются лета и весны, уходят из жизни люди, но добрые семена, посеянные ими, дают и добрые всходы. Хорошие обычаи не умирают, они переходят от деда к внуку, от матери к дочери, и бесконечен этот круговорот, как бесконечна сама жизнь.
Потому-то Атигат, спеша в Слепое ущелье, не теряла времени даром. Поэтому и кружились цветные радуги в ее глазах, потому и, как дорога, уменьшался клубок ниток в ее руках, потому и сверкали спицы, разбрасывая солнечные искры… Пока дошла, добежала до Слепого ущелья — одна журапка уже готова.
Недаром это ущелье назвали Слепым. Света здесь — ни зги. Как ни всматривайся в темноте, хоть до боли в глазах, — ничего не увидишь. Сюда издавна приходят матери, чтобы просить у аллаха сына.
Атигат хотела угодить мужу. Сама она, по правде говоря, больше желала девочек. Тем более что девочки ее рода славились необычайной красотой. А произошло это от смешения кровей, что считалось в ту пору позором. Говорят, когда-то в их суровый высокогорный аул пришел чужестранец. Человек из кумыкских степей, отправленный сюда в ссылку за то, что убил человека. Он пришел не один, а со взрослой дочерью. И хотя от него шарахались люди, потому что был он чужестранец и убийца, тем не менее сын самого богатого земледельца, у которого батрачил ссыльный, украл его дочь и вопреки воле отца женился на ней. И пошел от них новый род. Красавица кумычка навсегда подарила своим потомкам два бездонных зелено-голубых глаза, словно два моря… Потому-то, несмотря на позор от смешения кровей, девушки из рода Нуцалаевых не засиживались в родительском доме.
Атигат едва стукнуло пятнадцать, когда она стала женой Хасбулата. Она уже была засватана за другого, и тут он впервые увидел ее в платке невесты, желтом атласном платке с длинными шелковыми кистями, свисавшими до самой земли. Она была по-детски счастлива, когда мать жениха накинула на ее худые торчащие плечи подростка этот красивый платок, который давал ей право называться невестой. С того дня она, не снимая, носила этот платок: ведь чем дольше девушка не снимет платка, тем больше, значит, она любит своего нареченного. Ее поздравляли: «Дай аллах, чтобы все твои дни были не хуже этого!», «Пусть твои косы никогда не состарятся под этим платком!», «Носи на здоровье, пусть он хранит тебя от бед!» Когда она проходила по аулу, опустив глаза долу, и шелковые кисти качались в такт ее шагам, касаясь земли, со всех крыш слышала она слова добра и участия. И она шла, краснея, смущенно пряча свои сине-зеленые моря́ под густыми ресницами, впервые чувствуя себя взрослой.
В то утро она отправилась косить траву на лужайке, что досталась им в наследство от дедушки. И косилось сегодня не так, как обычно: руки легко ложились на серп, и трава покорно клонилась набок. Неповторимый аромат вянущей травы кружил голову. И вдруг Атигат вскрикнула от острой боли в ноге. На мгновение крик этот, подхваченный эхом, даже заглушил шум горной реки. И в ту же секунду на скале, крючком нависшей над ее лужайкой, появился человек в лохматой папахе и черной бурке. Увидев его, Атигат закричала еще громче и сильнее запрыгала на одной ноге. И тогда, сбросив с себя папаху и бурку, человек, распластав руки, спрыгнул со скалы. Два прыжка — и он возле нее.
— Что, змея? — спросил он взволнованно.
Атигат не знала, что с ее ногой. Но теперь, услышав слово «змея», испугалась еще больше. Ее бросило в жар, она вся задрожала и закричала так, что казалось, вековечные скалы рухнут от ее крика.
— Садись! — приказал юноша. И как только она покорно опустилась на скошенную траву, схватил ее ногу и прижался губами к ступне.
Она увидела его смуглый лоб с капельками пота.
— Сиди! — снова прикрикнул на нее юноша, когда она хотела выдернуть ногу. — Надо высосать кровь, а не то…
И тут раздался оглушительный
