Николай Евдокимов - У памяти свои законы
Поэтому-то не надо печалиться, надо ехать в какой-нибудь город, где шуму много и народу огромное количество. Там-то, среди переизбытка людей, без сомнения, найдется другая какая-нибудь Настя, которая составит его счастье. Вот как надо.
Фролов снова пошел в зал ожидания, лег на лавку.
Лег и заснул. Сразу заснул. Хотел еще о чем-то подумать, но даже не успел ни о чем подумать, заснул, как засыпал в окопе: мгновенно и бессонно.
Поздним утром прикатил поезд. Это был старый поезд, с вагонами, исколотыми пулями, как оспой. От него пахло лекарством. Может быть, в этом поезде был прежде лазарет, кто знает?
От вагона так пахло больницей, что Фролов не полез внутрь, а остановился в тамбуре, чтобы дышать хорошим воздухом.
Поезд полз из последних сил, он кряхтел, его шатало. Подвыпивший солдат с плоским, как сковорода, красным лицом попытался оттиснуть Фролова в глубь тамбура, но Фролов разгадал его маневр и сам оттиснул солдата.
Он оттиснул солдата и увидел Настин дом, деда на крыше, поленницу дров у крыльца, занавеску в окне, и сердце его так защемило, что он забыл все на свете. Он понял, что некуда ему ехать с такой сердечной болью, что если он и уедет, то вся земля клином сойдется для него к этому дому и к этой занавеске в окне. Он не должен уезжать, ибо сказано мудро, что человек, дескать, сам мастерит свое счастье. Если ему все равно, где жить, то почему он должен жить где-то, стремясь сердцем к этому месту? Вдали отсюда ему все равно не найти никогда покоя: он знает себя и знает глупое, слабое свое сердце, которое его родители наградили зачем-то жалостью и стремлением к постоянству.
Фролов сбросил вещевой мешок, а затем и сам спрыгнул с движущегося поезда. Он покатился под откос, царапая лицо о жесткую траву.
Первым делом Фролов нашел себе работу. Приличную, скорее умственную, не физическую, — заведующим материальным складом фабрики. Честно говоря, склад не ахти какой, но по масштабам поселка фроловская должность была видной: склад имел перспективу к расширению, — значит, закиснуть на этой работе нельзя, условия к росту и дальнейшему выдвижению были вполне реальные.
Оклад Фролову положили приличный. Правда, если бы для семейного человека, то маловато, но Фролов не был семейным человеком. Как бывшему фронтовику, ему выдали особую продовольственную карточку. Карточка называлась «УДП» — «усиленное дополнительное питание», или по-простому — «умрешь днем позже».
Фролов считался начальником. Небольшого калибра, но все же начальником, хотя в подчинении у него была одна душа — безымянная кобыла серой масти с печальными глазами и обвислым задом. Никто не знал, как зовут эту кобылу. Может быть, знал бывший заведующий складом, но две недели назад он скоропостижно умер и унес в могилу тайну лошадиного имени. Кобыла была стара, худа. Появилась она в поселке несколько месяцев назад, оставили ее тут за ненадобностью солдаты артиллерийского дивизиона, который передислоцировался с запада на Дальний Восток. Никто, конечно, не знал ее родословной, но, судя по тому, что артиллерийский дивизион именовался гвардейским, то у кобылы этой было обстрелянное прошлое.
Живой душе нельзя ходить без прозвища. Фролов пораскинул мозгами и уважительно назвал кобылу Солдаткой, имея в виду ее военную биографию.
Она паслась возле склада. Она была норовистая, с характером: ни к кому не подходила, и никто не мог к ней подойти с тех пор, как помер бывший завскладом. Так и бродила по поселку и окрестностям в гордом одиночестве, не признавая никого. Однако к Фролову подошла сама, ткнулась мордой в его шинель и тихо заржала, когда он легонько потрепал ее по длинной красивой шее.
Она заржала по-молодому, ласково и грустно. Фролов и не почувствовал сначала эту грусть и отошел в сторону, но потом что-то кольнуло его в сердце, и он вернулся, посмотрел в ее печальные глаза и понял нечто, что словами не смог бы пересказать, но что вошло в него, как входит в человека запах, воспоминание или боль, понял — будто все живое на земле связано какими-то своими неясными нитями. От его шинели еще пахло войной, лошадь сразу учуяла окопный дух, который, значит, въедается, как пыль, не столько в тело, сколько в сердце солдата, даже если этот солдат вот такая вот четвероногая животина.
Теперь, когда Фролов появлялся на складе, Солдатка встречала его тихим ржанием, терлась мордой о шинель и ждала ответной ласки с его стороны. Он хлопал ладонью по ее костлявому седому крупу, пыль так и летела от нее, словно от завалявшегося в казенном заведении ковра.
Фролов нашел скребницу, щетку, вычистил и отмыл в речке старую Солдатку, которая, выйдя из воды, вдруг по-лебяжьи выгнула тонкую, высокую шею, так что грива распушилась на ветру. Гладкая мокрая шкура ее переливалась на солнце. Солдатка кусала хрупкие, в белой пене губы, косила фиолетовым глазом и легкой походкой шла за Фроловым через весь поселок к складу.
На ночь Фролов запер ее на складском дворе, чтобы она не болталась без пригляда: у каждого должен быть свой дом. У нее — свой, у него — свой.
Впрочем, своего дома в прямом смысле у Фролова не было. Казенную квартиру ему не дали, обещали выделить в будущем времени, а покуда он снял комнатенку у бабки Филипповны.
Бабка жила возле самой станции, довольно далеко от склада, так что на работу Фролову приходилось добираться на автобусе. Неудобно это было. Но Фролов нарочно снял комнату в этом районе, затем именно, чтобы добираться к складу на автобусе. Всяк человек устраивается в жизни, как ему удобнее, и Фролову такое неудобство, с автобусом и прочее, на самом деле оборачивалось большим удобством.
Люди не советовали ему селиться у бабки Филипповны: замечались за нею разные странности. Так-то она вроде нормальная, но только разговор у нее один — о сыновьях, погибших на фронте в самые последние дни войны. Однако горестные бабкины разговоры на Фролова не шибко действовали: он за войну не то чтобы очерствел к людскому горю, а отупел словно. Будто оглох с того дня, как увидел еще в самые начальные дни войны в смоленской деревне на черном пепелище махонькую девчушечку, до того махонькую, что еще не научилась сама утирать себе сопли. Вместо платьица она была крест-накрест перевязана шерстяным платком. Один конец платка по земле волочился. Девчонка наступит на него — и кувырк, хлоп на голую попку или носом в черную золу. Поднимется — и снова кувырк. Вроде бы и смешно. Но не смешно, а очень страшно, потому что ходит она по развалинам своей избы и ладошками хлоп-хлоп. Будто бы комарика ловит или, может, играет в ладушки. А рядом, на солнцепеке, лежит ее мать, тоже совсем девчушечка, лет двадцати, не больше. Спокойно лежит, не шелохнется, в небо смотрит раскрытыми глазами. Любуется синим небом... Увидел эту картину Фролов и уж забыть не мог. Чего только не нагляделся на войне, а страшнее видения не было для него, чем эта девчушечка и ее молоденькая мертвая мамка...
Так что бабкины разговоры хоть и печальны были, но уж не жгли фроловскую душу. Поселился же он у бабки в такой дали от работы затем, что хотел быть поблизости от Насти. Бабкин дом стоял аккурат напротив автобусной остановки, а Фролов разведал, что Настя каждое утро в определенный час приходит сюда и едет в поселковую баню, где служит в должности кассира.
В первое же утро своего нового местожительства Фролов проснулся рано, сел у окна и стал держать под наблюдением остановку. Его расчет оправдался: в семь часов восемнадцать минут на дороге показалась Настя. Фролов накинул шинель и безразличным шагом, как посторонний человек, вышел из избы. Сердце его стучало, будто шел он на боевую операцию. Была Настя одета по-городскому, чистенько, не в платке и не простоволосая, а в коричневой шляпке с черным цветочком. Фролов и без того, приближаясь к Насте, чувствовал себя так, словно с каждым шагом становился ниже ростом, а эта шляпка с черным матерчатым цветком прямо-таки подавила его, будто он дошел до такого нахальства, что примостился ухаживать не за ровней себе. Однако Фролов преодолел это чувство и уверенной солдатской походкой подошел к остановке.
Настя сразу узнала его и очень удивилась.
— Интересно, — сказала она, — откуда это вы взялись? Разве не уехали? Или из наших мест родом?
— Ага, из ваших, — ответил Фролов.
— А я-то думала!.. — с некоторым разочарованием воскликнула Настя: ей, очевидно, очень льстила мысль, что Фролов специально, ради нее одной прибыл в эти края. Но Фролов не захотел тешить ее самолюбие, он решил избрать более осторожную тактику и потому соврал еще раз.
— Отсюда я, — сказал он. — А вы думали — издалека?
— Ага, — ответила Настя.
— Нет, отсюда. Вот и должность получил — завскладом.
— А-а... — сказала Настя уже безразличным тоном и отвернулась.
Она отвернулась, а Фролов снова ощутил себя никудышным человечком — дурацкое чувство, которое он не знал раньше и которое возникало только рядом с Настей.
