Илья Лавров - Листопад в декабре. Рассказы и миниатюры
— За нами, тетя Надя! — И Юрий подхватил ее под руку.
Они остановились у закрытых дверей.
— Рота! К бою! — скомандовал Юрий.
Сережа, чуя что-то интересное, прижался к его боку.
— Огонь!
За дверью внезапно раздался крик:
— Ура! За Родину! Вперед!
Юрий распахнул дверь, толкнул мальчишку. Из дальнего угла, стреляя, треща, жужжа, вспыхивая огоньками, катились к нему синий самолет, стальной броневик и зеленый танк с красными звездами. Завороженный мальчонка бросился на пол, раскинул руки, ловя эту всесокрушающую лавину.
Тетя Надя смеялась. Смеялись в углу и Женька с Валей.
— Спасибо тебе, Юра, — тихонько и серьезно сказала тетя Надя.
Юрий любил ее за ум, за веселый нрав, за силу характера… Когда муж ее стал пить, она прогнала его. Детей у них не было, и она взяла из детдома сироту. Он был горбатый, худенький, с прекрасными задумчивыми глазами. Она взяла его трех лет, а сейчас он уже ходил в первый класс и считал ее своей мамой.
Тетя Надя преподавала в школе английский. Ей уже за сорок. Пышные, совершенно седые волосы, зачесанные назад, открывали по-мужски большой лоб. Косматые черные брови с глубокой морщинкой между ними, крупные четко-резные губы, дымящаяся сигарета в янтарном мундштуке с серебряным ободком усиливали в ее облике это мужское. И курила она по-мужски, просто, естественно. Затягивалась с удовольствием и глубоко, не то что модницы, набирающие дым только в ротики и лихо пускающие его в потолок длинной струей.
В характере тети Нади таилась такая воля, что самые хулиганистые ученики делались на ее уроках серьезными и внимательными…
Вскоре пришли Валины мать, отец и брат.
— Ну, здорово, племяш! — загремел дядя Иван, тиснул руку Юрия, обдал стужей.
— Привет, Бегущий по волнам! — И Валерий поднял красную от мороза руку.
Юрий кивнул ему. Тетя Аня обняла Юрку и даже почему-то всхлипнула.
Дядя Иван здоровенный, весь в железных мускулах, багроволицый, с рыжеватыми щетками бровей и усов. Такой в жизни любую тяжесть вынесет — не согнется. И душа у него была такая же мускулистая, не подверженная всяким там переливам тонких чувств. Юрка знал, что дядюшка гордится этим.
Был он когда-то механиком, а потом пробился в заведующие автобазой.
Валерий пошел в отца, хотя и был пообтесанней: кончал институт связи. Грубость отца превратилась у него в этакую нагловатость и самоуверенность, а мужская, глыбистая сила принарядилась в спортивную форму…
Бесцветные волосы, гладко причесанные на пробор, узкое лицо, тонкий прямой нос, водянисто-прозрачные глаза в белесых ресницах, усмешка свысока, пламенеющий косматый свитер…
Нет, не лежала у Юрия душа к братцу…
А родственники все подходили. На вешалке уже не хватало места, и шубы, пальто складывали прямо на пол.
Юрия удивило, что все это были пожилые и старые люди. Молодых, кроме Валерия, он не видел. Юрий всех пришедших знал, но только не мог понять, кто, кому и кем приходится. Были тут и кумовья, и свекры, и сватьи, и шурины, и девери, и золовки. Юрия смешили эти непонятные ему, теперь не употребляемые слова. Он понял только слово «теща».
— Давно, давно, сват, нужно было собраться всем, — пела Юркина мать, — сколько уже не сидели за одним столом? А ведь все-таки родные. Как-то разбрелись все, будто стадо на лугу без пастуха. Я иногда обо всех скучаю.
— Так, сватья, так! И корова мычит, когда в другой двор уведут.
«Что это за хреновина такая: сватья, сват?» — недоумевал Юрий.
— Тетя Надя! А ты кем приходишься моей маме? — спросил он.
— Золовкой.
Юрий засмеялся.
— Чего ты?
— Да как-то непривычно: золовка! Смешное слово. Я теперь тебя золовкой буду звать.
Они оба засмеялись, и тетя Надя щелкнула его по лбу.
…Все началось так, как бывало у деда. Сдвинули два стола. Валя накрыла их прозрачной розовой клеенкой. Потом шумно, весело все мыли руки, звякая медным соском умывальника, садились за стол, накрывали колени полотенцами, платками, а то и просто тряпицами, чтобы не засыпать брюки и платья мукой.
Юрий с Сережкой притащили на стол большую фанеру, припорошенную мучицей. Мальчишка не отходил от Юрия, во всем помогал ему. Мать принесла большущий, желтоватый от вбитых яиц ком теста.
— А ну, Иван Ефимович, покажи свою силушку!
Дядя Иван снял пиджак, засучил рукава.
— Не заездила тебя еще женка?
— Заездишь его! Вон какой бугай. Его на десяток жен хватит!
Дядя Иван самодовольно усмехнулся и начал месить тесто.
— Да осторожней ты, ножки у стола подломятся!
— Эх, жизнь моя окаянная! — взревел дядя Иван, тиская тесто.
— А почему это он месит тесто? — спросил Женька у Юрия, кивнув на дядю Ивана.
— Тесто обязательно месит мужчина. Для пельменей оно должно быть очень крутым. У женщины не хватит силы так промесить.
— Да не все ли равно, какое тесто?
— Для машинного, ненастоящего пельменя, конечно, все равно. А у домашнего пельменя мясо должно просвечивать сквозь тесто. И в то же время, когда пельмень варится, тесто не должно лопаться. Вот почему и месят его до твердости. Самая вкуснота в пельмене — сок, и тесто должно его сохранить. Поэтому, учти, настоящие пельмени едят только ложками. Проткнешь пельмень вилкой — упустишь самое вкусное: сок!
— Держи, сеструха! — проговорил дядя Иван и ахнул на доску ком теста почти каменной твердости. — Слона можно зашибить!
Довольный дядя Иван похлопал ладонью о ладонь, стряхивая муку, сел, закинул ногу на ногу и с удовольствием закурил. Женщины притащили на подносе гору рубленого мяса, натаскали тарелок, блюдец. В них каждый положил себе мясо.
Юрий и Женька не умели лепить пельмени, они занялись другим: растягивали тесто тугими веревками, резали эти веревки на кусочки и скалками раскатывали их в круглые тонкие, как бумага, сочни.
Юрий дал Сереже вместо скалки небольшую бутылочку, и тот принялся старательно раскатывать свои сочни. Они получались у него неровные, он расстраивался, а Юрий утешал его:
— Ничего, ничего, друг, старайся — получится.
Ему нравилось, что мальчонка суетился, тоже хотел что-нибудь делать — таскать, подавать.
— Это конное мясо? — спросил он, показывая на загруженный поднос.
— Почему конное? — захохотал Юрий.
— Вон как его много, будто из целого коня, — объяснил Сережа…
Работа закипела: все гости вилками, ножами подхватывали мясо и ловко завертывали его в сочни, лепили пельмени, похожие на пухлые уши, и укладывали их рядками на железные противни, посыпанные мукой.
Шумные разговоры, шутки, смех. Это была не работа, это уже началась вечеринка, хотя еще не выпили ни единой рюмки. Не полагалось. Должны же родные увидеть друг друга трезвыми глазами, трезво поговорить, узнать о жизни каждого.
— Значит, последние деньки доживает твой дом, сватья?
— Последний нонешний денечек! — весело откликнулась мать. — Сегодня вроде как проводины.
— А не жалко? Почитай, вся жизнь в этом доме прошла.
— Да ну его к лешему! Одна печка замучила. Дрова доставай, топи, воду таскай из колонки, тротуары долби, снег ворочай…
— А чего ты хорошего в коммунальном доме нашла? — раздраженно спросил дядя Иван.
— Вот тоже сказал! — всплеснула руками мать. — Да там же все удобства! Тепло, светло, горячая вода, ванная и другое прочее.
Дядя Иван иронически гмыкнул. Его уже «снесли», но он обменял новую квартиру на частный дом. Тот стоял на окраине, где строек не было.
— А чего хорошего в этих твоих частных курятниках? — рассердилась мать.
— Тут я сам себе хозяин. Огород, куры, животина всякая. А эти ваши хоромы оставляют с одной голой зарплатой. Не больно-то на нее размахнешься. А у меня всякая овощь своя. Ты вот бегала за мясом на базар, а моя благоверная не побежит.
Дядя Иван всегда держал трех-четырех свиней. Он возил для них отходы из столовой. Задыхающиеся от сала, яростно жадные, все тупо сокрушающие, они зычно хрюкали в амбарушке.
Тетя Аня заплакала, запричитала:
— Да зачем они нам? И когда этому конец будет? Зарабатываешь ты хорошо, — чего еще надо?
— Какой там заработок! — рассердился дядя Иван. — А тут — свое мясо. И себе, и на базар идет. Корм дармовой.
— Они не отходы жрут, они всю мою жизнь сжирают!
— Белоручка ты, вот что я тебе скажу! Будь оборотистой бабой. Я хочу быть независимым от разной там зарплаты, от начальства. А с хозяйством чихал я на них.
На пухлой тете Ане зеленая фуфайка. Она бросала на ее лицо зеленый отсвет. Была тетка безвольной и безгласной, и Юрий жалел ее.
Вот эта первая часть вечеринки Юрию нравилась. Все дружные, добрые. Гудит огонь в плите, на ней кастрюли, а в них запевает вода. Мать то и дело уносит во двор, на мороз, противни с пельменями.
