Пётр Лебеденко - Льды уходят в океан
Сане надо было вскочить и бежать в рубку, но он плохо соображал. Все его мысли и чувства сейчас были подчинены только одному: дышать. Дышать, пока вокруг него есть воздух, пока он может втягивать его в свои рвущиеся от боли легкие. Думать о чем-нибудь другом Саня не мог. Правда, где-то в самом дальнем уголке сознания билась мысль, что он, оставаясь здесь, находится в страшной опасности. Ведь через несколько секунд его снова накроет темная громада, которая опять сперва вдавит его в палубу, а потом начнет отрывать от нее, и у него, наверное, больше не хватит сил удержаться.
Он всем своим существом ощущал приближение этой громады. Вот он стал совсем невесом — это корабль падает вниз, в бездонный провал. Палуба, надстройки, мачты — все дрожит, будто «девятка» — человеческий организм, бьющийся в агонии. Еще секунда, другая — и сотни тонн неукрощенной мощи ринутся на палубу…
На этот раз его рвануло сбоку, рвануло так, что если бы он хоть на мгновение ослабил свои усилия, это был бы уже конец. Но Саня точно приварился к щиту руками, и оторвать его от палубы можно было только вместе со щитом. Он чувствовал, как немеют пальцы, но это его не пугало. Пугало другое: опять, как и в первый раз, Саня стал задыхаться. В какое-то мгновение ему показалось, что вода схлынула и у него появилась возможность сделать хотя один глоток воздуха. Саня открыл рот, но в легкие ворвалась только горькая пена, и он забился как в припадке.
Теперь он больше ни о чем не мог думать. Дайте ему глоток воздуха — и все! Тогда он будет продолжать бороться за свою жизнь, тогда у него будут силы для этой борьбы. А так он больше не может. И не хочет. Сейчас он разожмет пальцы, отпустит щит, и его швырнет за борт, как щепку. И хорошо. Он вздохнет полной грудью, он будет пить свежий воздух до одурения.
Но, оказывается, это не так просто — разжать пальцы. Они стали совсем чужими. Будто сам Саня — это одно, а его руки — другое. И подчиняются они не ему, а его инстинкту.
3Капитан взглянул на палубу в тот момент, когда, как ему показалось, десяток молний столкнулись над мачтой. Столкнулись и взорвались. И то ли от грохота этого взрыва, то ли оттого, что он ослеп, человек, бежавший к рубке, упал за надстройку.
Максим Петрович успел даже заметить, как падающий человек протянул руку к щиту, чтобы уцепиться за него. Потом молнии погасли и «девятку» накрыла волна.
— Держи штурвал, — сказал Максим Петрович рулевому. — Держи прямо на волну.
Рулевой тоже видел упавшего за надстройку человека и понял, что капитан решил идти на помощь. Не дойдет же, погибнет! Разве можно прорваться сквозь такое?..
— Я! — сказал рулевой. — Я пойду!
— Нет. — И штурману, стоящему рядом: — Посматривай тут.
В голосе ни тревоги, ни страха, будто все, что происходило вокруг, обычное дело и нет причин для беспокойства. Тревога только в глазах да в порывистых движениях рук, набрасывающих на голову капюшон зюйдвестки.
Он успел сбежать с трапа и, держась за штормовой леер, достиг грузовой стрелы. Второй вал уже накатывался. Максим Петрович хотя и не видел его, но чувствовал, как его обдало волной тугого воздуха. Прижавшись к мачте, капитан захлестнул вокруг нее конец троса, перекинул его через спину и намотал на руку.
— Теперь держись, Максим, — сказал он самому себе.
Вал накрыл его с головой, ударил в ноги, потом уперся в плечи, хлестнул в лицо, но Максим Петрович только крепче сжал в руке конец троса и, по-бычьи нагнув голову, стоял, будто вдавившись в мачту. Ему казалось, что он прислушивался, как гудит ураган, слышал и разбойный свист ветра, и грохот волн за бортом, и стон своего корабля. «Лишь бы там не упустили руль», — думал он.
В последнем усилии, в каком-то исступленном отчаянии водяная громада попыталась оторвать человека от мачты, но ей это не удалось. И тогда, рыча, она ушла.
Максим Петрович бросил трос, по-молодому быстро перебежал к надстройке и подхватил Саню на руки. Саня был почти без сознания. Пальцы его цеплялись за щит, но в них совсем уже не было силы. И весь он обмяк, словно утопленник, которого очень долго искали на дне морском…
Втащив Кердыша в штурманскую рубку, Максим Петрович передал его Ивану Челенко и коротко сказал:
— Займись парнем, Иван.
И пошел на мостик.
Уже рассвело, а ураган и не думал стихать.
Наоборот, он еще больше рассвирепел. Правда, волны теперь не так бесновались, они, почти не сталкиваясь, катились одна за другой, но на них было страшно смотреть. Совсем черные, с невероятно длинными когтями гребней, они то возносили «девятку» на небывалую высоту, то бросали ее в пропасть, где все кипело. Длинные полосы пены, срываемые шквалами ветра с гребней, неслись по океану с сумасшедшей скоростью.
Часов в восемь утра капитан решил уйти с мостика — отдохнуть хотя бы несколько минут. Он посерел за эту ночь, у него набрякли мешки под глазами, а глаза казались настолько усталыми, будто он не спал целую неделю.
Добравшись до своей каюты, Максим Петрович сбросил плащ, сел на кровать и прислонился спиной к перегородке. Хотелось выкурить трубку, но для этого надо было отыскать сухой табак, а сил уже не было. «Потом», — решил он. И сразу же уснул. Сидя.
Судно швыряло вниз, вверх, с одного борта на другой, с кормы на нос, и никакой эквилибрист не смог бы продержаться сейчас в одном и том же положении хотя бы минуту, а капитан сидел и спал, словно его привинтили к перегородке. Спал таким крепким сном, что, казалось, пали из ста пушек над самым его ухом — не разбудишь.
Но вот открылась дверь каюты, и радист негромко сказал:
— Максим Петрович, «семерка» терпит бедствие.
Еще не совсем проснувшись, даже не успев открыть глаза, капитан спросил:
— Что у них?
— Отказал двигатель. Их несет на острова Зеленого мыса. В любую минуту может перевернуть.
— Сколько до «семерки» миль?
— Примерно двадцать. Точно по нашему курсу.
Плащ он надел еще с закрытыми глазами. Радист это видел. «Наверное, ничего не соображает Максим, — подумал он. — Все у него идет по инерции». Но капитан вдруг сказал:
— Передай капитану Дымову: «Иду на помощь.
Войков».
Сказал так твердо и ясно, будто целый час обдумывал свое решение.
Штурман уже знал о «семерке». Когда радист показал ему радиограмму, он так отчетливо представил себе бедственную картину на дымовском траулере, точно видел сейчас ее собственными глазами.
Корабль без двигателя в ураганный шторм — это жалкая скорлупа, отданная в жертву стихии. И все живое и неживое на таком корабле — тоже жертва, потому что никакая сила не может предотвратить гибели судна, с которым ураган играет, как с игрушечной лодкой. Вопрос только во времени: пощадит одна волна, пощадит другая, третья, а четвертая вздыбится под самым бортом, закрутит, перевернет вверх килем и — конец. Никто не успеет даже спустить шлюпку, а если и попытается — много ли шансов, что она не пойдет на дно вслед за траулером?
Отчетливо представлял себе штурман и состояние людей на «семерке». Те, кто послабее духом, уже уверовали в свою обреченность и теперь или в полной отрешенности ждут конца, с предсмертной тоской глядя на океан, или мечутся в рубках, проклиная тот день и час, когда связали свою судьбу с морем. Другие, у кого воля покрепче, стоят на мостике рядом с капитаном Дымовым, готовые в любую секунду выполнить его приказ, а если придется, то вместе с ним встретить конец. Без паники, без жалоб, как положено настоящим морякам. И только когда уже совсем не останется никакой надежды, попросят радиста:
— Митя, отстукай «прощай»…
Максим Петрович появился в рубке в тот миг, когда «девятка», кряхтя, взбиралась на гребень вала. Протянув руку к штурвалу, сказал:
— Бинокль.
Туман из пенистой мглы стоял густой стеной, но шквалы ветра изредка проламывали эту стену, и тогда, как сквозь коридор, можно было окинуть взглядом вздымающиеся к небу волны. Яростно атакуя корабль, они шли приступами одна за другой, и не было им ни конца, ни края. Точно все горы всех континентов сорвались с места и устремились неведомо куда, обгоняя друг друга…
Штурман сказал:
— На «семерке» два двигателя. Может, как-нибудь продержатся на одном?
— Нет. — Не отрывая глаз от бинокля, капитан резко крутнул головой. — Если бы могли продержаться, Дымов молчал бы. Не такой это моряк, чтобы без нужды кричать о помощи. Какая сила ветра?
— Тридцать метров.
— Это тайфун. Сенегальцы называют его «черной метлой». В пятьдесят девятом он налетел на пол сотни их шхун всего в пяти милях от берега. И смел все до одной… Лишь бы Дымову удалось держать на волну. Иначе гибель…
В рулевую, пригибая голову, ввалился Цапля — наступила его вахта. Цапля был необычно бледен и, кажется, за эту ночь еще больше похудел. Длинная его шея обмотана не то серым шарфом, не то грязным полотенцем, на голове — капюшон зюйдвестки с протянутой под подбородком резинкой. Казалось, что неуклюжий, плоский, как доска, матрос не только не может принести какой-нибудь пользы в такую трудную минуту, а даже станет мешать своим присутствием.
