Николай Почивалин - Летят наши годы
В общем, стало ясно, что без поездки в Киев не обойтись. Было и еще одно обстоятельство, которое укрепляло мое намерение. На обратном пути хотелось побывать в Донбассе и встретиться с Игорем Лузгачом. Посмотреть, как он живет сам, и расспросить подробнее о последних днях жизни Валентина Тетерева и Саши Борзова.
Ребята наши дорогие, наша былая мальчишеская гордость и наша нынешняя неизбывная боль!.. Память о них как осколок в теле, при каждом резком движении он напоминает о себе, и нет, видно, хирурга, который мог бы извлечь его. Мы живем, работаем, радуемся или печалимся своим житейским делам, а это остается нетронутым и постоянным. Встречаясь, после первых же восклицаний и объятий вспоминаем о них и умолкаем. Наверное, никогда человеческая радость не бывает полной, свет и тень — взаимосвязанные явления одного и того же солнечного дня…
Мягко и быстро постукивают колеса поезда. Не поднимаясь с дивана, я всматриваюсь в темноту купе, и в синеве то расплываясь, то отчетливо, как на фотографии, проступают лица ребят. Как же так получается, что их нет, а предавший их человек ходит по нашей земле? Как получается, что мы, потерявшие за все эти годы столько чудесных людей и не только в бою, но из-за тупой подозрительности и жестокости одних, по равнодушию и доверчивости других, — не можем теперь отыскать подлинно виновного? Найти его — стало нашим долгом; мы сообщили все, что знали о нем, каждое письмо, которым мы обмениваемся, содержит непременный вопрос и о том, не поймали ли его, а он все еще жив!.. Лица ребят в густой предрассветной синеве удаляются, тают, я хочу спросить — ребята, куда же вы? — и почему-то не спрашиваю…
Когда я просыпаюсь во второй раз, в купе совершенно светло. Торопливо вскакиваю.
На окне — несколько крупных капель, оставшихся после ночного дождя. За стеклом — туман, то плотной сизой ватой лежащий на верхушках зеленых елей, то белыми клубами висящий над мокрыми лугами. Небо по-утреннему голубое, и белые кучевые облака, неподвижно застывшие в нем, уже окрашены в розовые тона еще скрытым за горизонтом, только что готовящимся к своему торжественному выходу светилом.
С каждым стуком колес, с каждым промельком телеграфного столба туман все реже и реже; вот уже только остатки его, словно клочки нерастаявшего снега, синеют по лесным ложбинам, все выше взмывает голубое небо. Потом вдруг лес расступается, и сквозь кипень яблоневого цвета мелькают нарядные хатки, сахарно поблескивающие на солнце плитками шифера; словно обрызганные чистой зеленью, величаво высятся гигантские свечи тополей.
Нет, не могу спокойно смотреть на все это, и пусть простит меня читатель, я все равно объясню — почему.
Сорок лет назад я был рожден на Украине и несколько лет прожил в таком же, как и бегущее за окном, местечке, где цветут черешни, хлопают по утрам над крышами крыльями аисты, а вечером девчата спивают свои изумительные песни. Память несовершенна, десятилетия просеивают через нее, как сквозь сито, и мелкое и значительное, но что-то самое главное, то сладкой болью, то острым толчком отдавшееся вдруг в сердце, остается навсегда.
Стиснув медный прут поручней, я смотрю в окно час, второй — до тех пор, пока в мягкой опаловой дымке не выплывает вдалеке зеленая гора с жарко сияющими куполами лавры и голубой лентой Днепра у ее подножия, будто забытой второпях стыдливой чернобровой дивчиной. Густым малиновым звоном бьют в душе золотые колокола памяти…
…Черт знает, до чего все-таки красиво, когда цветут каштаны! Я иду по утреннему умытому городу и невольно задираю голову. Густые, пышные, каштаны разряжены, как на праздник. Гроздь из семи продолговатых, похожих на зеленые груши, листьев и посредине бело-розовая елочка цветка. Целомудренно белые и чистые, елочки торчком, не шелохнувшись, стоят в узорной листве, и не верится, что тут обошлось без щедрой искусной руки. Да ведь и то: лучший зодчий и художник — сама природа.
Я поднимаюсь на второй этаж, коротко нажимаю черную пуговку звонка и на шаг отступаю.
Дверь тут же открывается, немолодая светловолосая женщина в черной кофточке спрашивает:
— Вам кого?
Я, кажется, не знаю ее и, колеблясь, молчу. Женщина также молча и удивленно смотрит на меня, в ее карих глазах отражается какая-то напряженная работа ума, широкие у переносья и узкие в продолжении брови поднимаются, отчего на выпуклом лбу сбегаются морщинки. Взаимное разглядывание длится мгновение, уверенность в том, что я не знаю этой женщины, поколеблена.
— Лида — ты?
Женщина охает, вскрикивает, прямо тут же, на пороге, мы обнимаемся и через минуту не понимаем, как же мы все-таки не узнали друг друга. А все она, нелепая привычка: забыв о том, как выглядишь сам, эгоистично искать в другом черты былого.
Некоторое время спустя, оглушенный градом вопросов, я сижу в прохладной комнате, пытливо поглядываю на Ли-По и убеждаюсь, что она в общем-то не очень изменилась.
— Ну, сумасшедший! — Лида все еще не пришла в себя от изумления. Она носится по комнате, что-то смахивая с дивана и прибирая. — Я ж тебе письмо послала.
— Получил. Поэтому и приехал. Триста вопросов остались невыясненными.
— Бессовестный! Две ночи подряд писала. Да, знаешь?..
— Здравствуйте, — раздается в комнате третий — юный — голос.
В дверях стоит девушка-подросток. На ее выпуклом, как у мальчишки, лбу лежит светлая челочка; с чистого, чуть порозовевшего лица спокойно и слегка настороженно смотрят блестящие карие глаза. Вот эту Ли-По я узнал бы сразу и где угодно!
— Дочь Вера, — знакомит Лида и понимающе улыбается: — Да, да. Вот так…
Пошептавшись с матерью, Вера уходит; Лида усаживается за стол против меня, подпирает голову руками.
— На какие же вопросы я тебе не ответила?
— Начиная с первого. Ты уехала в Воронеж, потом…
— Постой! — Лида машет рукой. — Из головы все с твоим приездом вылетело! Я ж три дня назад в Умани была…
Хочу перебить, вернув разговор в четко намеченное русло моих интересов, хотя слово Умань почему-то и привлекает внимание, но, услышав конец фразы, тотчас же обо всем забываю.
— На процессе Гущина, — договаривает Лида. — Поймали наконец!
Умань, Умань! Вот почему это слово насторожило меня. Там, в этом небольшом украинском городке, в котором я никогда не был, и погибли наши ребята.
— На пятый день узнала, — рассказывает Лида. — По радио услышала. Все бросила — и сразу туда. Думала еще, может, понадоблюсь зачем. А там уже все к концу шло. Боже мой! — Лида крепко прижимает ладони к бледнеющим щекам. — Сколько ж на его черной совести загубленных жизней! Кроме наших… Представляешь: начали читать показание Игоря Лузгача, я что-то крикнула. Не удержалась. Гад этот голову вскинул и опустил. Ни разу больше не поднял. Узнал!..
— Дальше, дальше! — нетерпеливо, почти грубо тороплю я.
В раскрытые окна плывет знойный воздух, Лида зябко передергивает плечами.
— Самой ужасной смертью Валя Тетерев погиб… Он уже не двигался, на него напали вши. Заедали совсем. Ребята почистят, а они снова… Тогда эти, полицаи, пришли и добили его. Прикладом. Несколько раз. По голове. Пока дергаться не перестал…
К белым стиснутым губам Лиды приливает кровь, и на нижней, там, где она прокусила ее, остается припухшее багровое пятнышко.
— Игорь бросился к ним, так его тоже по голове. А когда очнулся — Валю уже вынесли… Все это в показаниях Игоря прочитали.
— Почему показания? А его самого не было?
— Игоря? — Лида как-то странно смотрит на меня, потом кивает. — Да я забыла, что ты не знаешь. Игоря нет. Сгорел он.
— Как сгорел?
— В самом прямом смысле. — Должно быть, устав от внутреннего напряжения, Лида говорит это чудовищно спокойным тоном. — На пожаре. Незадолго до процесса. Шел с работы, видит — пожар. Жилой дом горел. А в дому дети. Первый раз, говорят, благополучно ребенка вынес. Второй раз побежал и не вернулся. Только диплом получил.
— Слушай, ну как же так?! А я к нему собрался…
— Опоздал. — Лида кротко вздыхает и по обычной своей манере без всякого перехода сообщает: — Приговорили к расстрелу. Приговор окончательный, обжалованию не подлежит.
На душе у меня какая-то странно звенящая пустота: хотя Костя Русаков оказался прав, правосудие восторжествовало, но никакого облегчения или удовлетворения я не испытываю. Разве может один выродок ценой своей никчемной жизнешки ответить за чистую, незапятнанную жизнь наших ребят?..
— У меня есть карточка Валентина, — говорит Лида. — Увеличенная. Показать?
— Покажи.
Валентин сфотографировался вполоборота — молоденький, с растрепанным хохолком, со вздернутым носом и мечтательными близорукими глазами. Карточка увеличена плохо, тона расплывчатые, но она сразу наполняется живыми красками. Рыжий хохолок, мелкие звездочки веснушек на носу, зеленоватые рассеянные глаза и молочно-белая, как у всех рыжих, худая мальчишеская шея.
