Николай Почивалин - Летят наши годы
— Так надо объяснить, доказывать.
— Да? Открыл Америку! — Глаза Виктора под стекляшками очков смотрели весело и задиристо. — А ты думаешь, я только в молчанки играю? Чаще всего поэтому в виноватых и хожу.
Закурив, Виктор неожиданно улыбнулся.
— Вычитал я как-то в газете. Вызывают одного председателя на бюро райкома вместе с женой. Едет, потрухивает, а про себя ругается на чем свет стоит. Праздник испортили, день рождения, а тут явно какую-то кляузу разбирать будут… Явились, сели. Бюро в полном составе и чуть не половина райактива вдобавок. Совсем, думает, худо. А секретарь поднимается и объявляет: «На повестке дня, говорит, один вопрос — пятидесятилетие нашего товарища…»
— Здорово!
— Еще как здорово! — продолжая улыбаться, подтвердил Виктор. — Такая штука посильнее, чем двадцать выговоров, подействует. Знаешь, как в нашем деле доброе слово нужно? Во — позарез! А мы его, ой, как редко слышим!.. Один раз звонят из района. «К тебе, говорят, первый из обкома заглянет, может, у тебя и пообедаем». Обрадовался. Один хоть раз, думаю, с большим человеком потолкую, что на душе — выложу. Прибежал домой — трем уткам голову напрочь, впервые в жизни обзавелись ими. Готовимся, ждем. И дождались — промчались на трех машинах, только пыль и увидел!.. Устаю иногда, дружище. Просто так, по-человечески, устаю. Физически. День и ночь ведь покоя не знаешь. Раньше у нас доярки еще так маялись — от зорьки до зорьки. С ними уладили, посменную ввели. А председательская доля так и осталась без изменения. С рассвета, а то еще до рассвета, как заведенный. Колхозник, как стемнело, — дома. А у председателя только день в разгаре. Наряды, собрание, правление, всего и не счесть…
Замолкнув на полуслове, Виктор звонко шлепнул себя по лбу, посмотрел на часы.
— Эх, шут, забыл совсем! У меня же сегодня там общее собрание! — Виктор проворно поднялся. — Слушай, можно телефонный разговор заказать?
— Конечно.
Несколько минут спустя, прикрывая рукой трубку, Виктор сдержанно басил:
— Немного проперчили. Да, да… Ничего, злее будем!.. Как там у вас идет? — Рыжая его голова, кивая, одобрительно опускалась и поднималась. Так, так. Так!
Я стоял позади, прикрывая дверь, поглядывая на Виктора — на его могучий затылок, литые плечи, широко, прочно стоящие ноги, и, вспоминая его жалобы на усталость, улыбался. Ничего, этот все сдюжит!
— Что?.. Когда? Кто придумал? — Только что одобрительно спокойный голос Виктора зарокотал вдруг грозными нотками, его широко отставленные уши запламенели. — А ты куда смотрел?.. Что? Как сами?.. Ладно, приеду разберемся. — Грозные нотки в голосе исчезли так же неожиданно, как и появились, сейчас Виктор говорил скорее бурчливо, и в этом бурчании отчетливо угадывалось смущение. — Ну не надо мне. Понимаешь — не надо. А спасибо — скажи. От души, мол. Ну, привет там всем!..
Осторожно положив трубку, Виктор помедлил и повернулся ко мне.
— Вот, черти полосатые, что удумали! — Глаза его из-под очков смотрели непривычно мягко. — Постановили купить за счет колхоза путевку в санаторий. Мне — понимаешь?
— Вот, а ты говоришь! — засмеялся я.
— Что я говорю? — Виктор пытался нахмуриться, но его редкие белесые брови не подчинились. — Слушай, а у тебя там чего-нибудь такого не осталось?
— Осталось! Ты что ж, думаешь, садовод твой с одного чаю на боковую запросился?
— Айда?
Плутовато перемигнувшись, два взрослых дяди засмеялись и на цыпочках, крадучись, юркнули на кухню.
10.
Ли-По совершенно не изменилась. Ни капельки.
Все так же, поблескивая голубоватыми белками, смотрят ее быстрые карие глаза, щеки розовые, свежие, коротко остриженные волосы светлым дымком легли на широкий и выпуклый, как у мальчишки, лоб.
— Ты все такая! — удивляюсь я.
— А ты разве не такой? — улыбается Ли-По.
— Я? Что ты! Лысый, седой…
— Ой, не выдумывай! — хохочет Ли-По. — Подойди-ка к трюмо.
Я нехотя подхожу к зеркалу и недоуменно моргаю.
Из серебристой глубины на меня смотрит смуглый толстогубый парень, густые волосы у него небрежно зачесаны, из-под черных бровей, не заслоненные выпуклыми стеклами очков, глядят чьи-то очень знакомые глаза. На всякий случай я подмигиваю — парень немедленно отвечает тем же. Черт побери, это ведь я!
— Ли-По, — пораженно спрашиваю я, — сколько ж нам лет?
— Чудак, — смеется Ли-По. — По восемнадцати.
— А я думал — сорок.
— Ой, фантазер! — Ли-По звонко хлопает в ладоши. — Да мы тогда стариками будем!
— Колька! — кричу я Николаю Денисову, нашему школьному музыканту и композитору. — Давай «барыню»!
Николая в комнате нет, но задорная мелодия «барыни» звучит откуда-то все громче и азартнее; выждав такт, я лихо приседаю, готовый легко, как пружина, вскочить, хватаюсь вдруг за остро кольнувшее сердце и… просыпаюсь. Некоторое время, мешая сон с явью, не могу понять, где я.
Темно, тихо, в тишине мягко и быстро постукивают колеса поезда. Никакой Ли-По нет. У изголовья — непроницаемо синий квадрат окна, чуть суженный темной покачивающейся шторкой. Покалывание в левом боку возвращает меня из далекого восемнадцатилетия в сегодня; глубоко вздыхаю и наконец окончательно прихожу в себя.
Все просто и понятно. Я лежу на нижнем диване в двухместном купе. Сквозь медные прутья решетки, врезанной в основании двери, из коридора сочится желтоватый приглушенный свет ночных ламп. Второй час, еще ехать да ехать…
Я еду в Киев, где живет Ли-По.
Ли-По — это Лида Подвойская. Отчаянная выдумщица, она однажды сочинила себе это прозвище, составив его из первых слогов своих имени и фамилии. Кажется, что она впервые подписала так заметку в стенной газете; потом коротенькое, похожее чем-то на китайское или цирковое, имя осталось, прижилось, Лида стала Ли-По.
«Боже, как давно меня так не звали!» — начиналось ее письмо. Узнав Лидин адрес, я написал ей, задав десятки, если не сотни, вопросов. Она немедленно откликнулась большим, на двадцати трех страницах, посланием, написанным крупным размашистым почерком, похожим на цепочку средней величины колесиков. Перечитал я его трижды, посмеялся, порадовался, а потом разочарованно вздохнул. Тайная надежда на то, что о своей жизни Лида расскажет подробным связным письмом, как Маруся Верещагина, — не оправдалась. Письмо блестяще отразило склад ее живого, быстрого ума, не терпящего медлительности, ее манеру стремительно говорить и думать, и, по-моему, точно так же решительно действовать.
Надежда моя была тем основательнее, что в школе Лида писала, пожалуй, самые интересные сочинения, вела «Иронический дневник», нередко ходивший по рукам. Одним словом, я всегда считал, что кто-кто, а уж она-то непременно станет литератором. Тем более что Витька Рожков и я писали стихи, а Лида — только прозу, в моих глазах это и тогда уже казалось внушительнее. Выходит, и на литературу она махнула рукой так же, как и на музыку.
Дочь нашего школьного преподавателя пения, образованного и страстного музыканта, Лида шутя выучила нотную грамоту, отлично подбирала любую мелодию и наотрез отказывалась заниматься музыкой всерьез. Такой же темпераментный, как и дочь, отец, седовласый статный красавец, гневно сверкал глазами и кричал: «Ты пропадешь в жизни. У тебя нет главного системы?» — «При слове «система» мне хочется повеситься», — парировала дочь и смотрела на отца кроткими, безвинными глазами.
Она и во всем другом была своеобразной. Схватив на лету суть вопроса, заданного педагогом или товарищем, Лида коротко отвечала — сутью же, нимало не интересуясь формой ответа, и, захваченная мелькнувшей мыслью, иногда чудовищно далекой от этой сути, неслась дальше. Точно таким способом — с пятого на десятое — она ответила и мне.
«После выпускного вечера я сразу уехала и поступила в Воронежский медицинский институт. Но не кончила — началась война. Да, ты помнишь!..» и далее следовало несколько страниц, абсолютно не относящихся к теме. Все это не помешало Лиде в конце письма сообщить с завидной уверенностью: «Вот я и ответила на все твои вопросы». Весь этот стремительный, то веселый, то грустный сумбур, разворошивший и мою память, был подписан двумя коротенькими словечками: «Ли-По».
В общем, стало ясно, что без поездки в Киев не обойтись. Было и еще одно обстоятельство, которое укрепляло мое намерение. На обратном пути хотелось побывать в Донбассе и встретиться с Игорем Лузгачом. Посмотреть, как он живет сам, и расспросить подробнее о последних днях жизни Валентина Тетерева и Саши Борзова.
Ребята наши дорогие, наша былая мальчишеская гордость и наша нынешняя неизбывная боль!.. Память о них как осколок в теле, при каждом резком движении он напоминает о себе, и нет, видно, хирурга, который мог бы извлечь его. Мы живем, работаем, радуемся или печалимся своим житейским делам, а это остается нетронутым и постоянным. Встречаясь, после первых же восклицаний и объятий вспоминаем о них и умолкаем. Наверное, никогда человеческая радость не бывает полной, свет и тень — взаимосвязанные явления одного и того же солнечного дня…
