Иван Евсеенко - Заря вечерняя
Чтоб перехитрить усталость и боль, я всегда пускаюсь на небольшую хитрость: намечаю себе далеко впереди травинку, возле которой отдохну и помонтачу косу. Так вроде бы легче. До этой травинки я «тяну» покос изо всей силы, подбадриваю себя на выдохе негромким уханьем, которое перенял от деда Елисея. Тот если косит, то обязательно ухает и даже постанывает, облегчая себе работу. Дотянув до заветной травинки, я не останавливаюсь, а кошу дальше до какой-нибудь новой отметинки. Но зато какая радость, когда, одолев себя, дойдешь до нее, зато как хорошо после посидеть, отдыхая, на болотной кочке, расслабить натруженные руки и спину!
Особенно рассиживаться, правда, некогда. Из-за речной излучины уже показалось колхозное стадо. Через какие-нибудь полчаса оно будет возле огородов, и мне надо поторапливаться. Воткнув косу в землю, я начинаю собирать аир для первой вязанки. Связать ее так, чтоб она по дороге не разъехалась, чтоб не тянула в какую-нибудь одну сторону — дело тоже нелегкое. Я накладываю аир на разостланный на бугорке поводок, ровняю, придавливаю коленкой и все прикидываю на глаз — хватит или нет. Тут у меня частенько случаются промашки. Ходить по много раз за накошенным аиром мне неохота, и я прибавляю к уже наложенной вязанке еще одну охапку, потом еще и еще. Ничего — донесу как-нибудь, главное, увязать и поднять на плечи. Увязывать попоны и вязанки я тоже научился от матери. Вначале я захлестываю оба конца поводка за петлю, потом, чуть наживив один конец, другой пропускаю между большим и средним пальцем ноги и начинаю тянуть на себя. Аир под поводком похрустывает, приминается, я время от времени трогаю вязанку рукой — туго ли? Вроде бы туго, поводок совсем уже заклинило между пальцами, он дальше ни в какую не идет — можно завязывать. Справившись с одним концом, я точно таким же манером затягиваю и другой. Теперь надо вязанку обсмыкать со всех сторон, чтоб аир нигде не висел и не падал по дороге. Но вот все готово — вязанка получилась крепкой и ладной — можно и в дорогу. Поплевав на руки, я решительно берусь за поводок и, конечно же, обнаруживаю, что вязанка совершенно неподъемная. Но еще не было такого случая, чтоб я развязал ее назад. Поднатужившись, вскидываю вязанку на колено, а оттуда резким заученным движением за спину. От толчка меня ведет вначале в одну, потом в другую сторону, качает, но я все-таки удерживаю равновесие, тянусь за косой. Кое-как мне удается выдернуть ее из земли и просунуть в заранее сделанную на поводке петлю так, чтоб концом косья можно было поддерживать вязанку сзади. Сразу становится легче, хотя поводок больно врезается в плечо. Но это ничего. Это терпимо. Болотце я прохожу без особых приключений, а вот в грядках меня подстерегают всякие опасности. Во-первых, надо перебраться через канаву, которую когда-то выкопал дед Сашок, чтоб в нее собиралась из огуречных рядов лишняя вода; а во-вторых, надо пройти сквозь строй ольховых тычек, по которым вьется фасоль и горох, миновать настоящий заслон кукурузы, не порушить подпорки на высадках. Иногда мне удается пройти вполне даже благополучно, а иногда, глядишь, треснет где-нибудь тычка, попадет под косу початок кукурузы или тарелка подсолнуха, повалятся на свеклу и морковку подпорки. Тогда не миновать объяснений с бабкой да и поправлять все надо будет самому же.
Но сегодня я прохожу, ничего не порушив, ничего не повалив, успеваю даже свободной рукой сорвать зеленоватый еще стручок сахарного гороху и, вытерев его о штаны, бросить в рот. С таким подкреплением идти полегче.
Ранним летом, когда рожь еще не убрана, я ношу вязанки к самому дому, а с середины июля раструшиваю их на стерне возле грядок. Здесь аир сохнет, здесь я его ворошу граблями, здесь же складываю в копну. Все по-хозяйски, все совсем как у деда Игната или деда Елисея.
Бабка Марья, завидев меня со здоровенною вязанкою на плечах, обычно ругается:
— Надорвешься! Понемногу бы набирал!
— Не надорвусь, — отговариваюсь я.
Бабка незлобиво ворчит, вздыхает:
— Грыжу наживешь, что потом делать?
Но грыжей меня не запугаешь. Вон дед Елисей живет с грыжей, носит какие-то хитроумные бандажи и ничего с ним не случается. Он и косит, и молотит, и вязанки таскает с пастольника такие, что мне к ним даже не подступиться. Есть эта самая грыжа и у других знакомых мне мужчин и стариков. Видно, в крестьянской жизни без нее не обойтись. А коль не обойтись, так чего ее бояться, чего делать все с оглядкой. Тут других забот хватает…
Вот, например, надо выучиться самому клепать косу. Без такого умения мне прямо горе. Чуть призатупилась коса, сразу беги к деду Игнату, к деду Елисею или даже на Галерку к Макару Ивановичу. А у них своих забот полон двор. Глядишь, моя коса лежит неклепаной и день, и два, и три, а дело стоит, аир не косится, подстилка на зиму не заготовляется.
Все это мне порядком надоело, и я решил купить себе «бабку» — приспособление для клепки косы, которую обычно делают из старого слесарного напильника.
В базарные дни рядом с бондарями и кошелочниками всегда занимал место высокий однорукий кузнец. На чистой мешковине он раскладывал свой товар: любых размеров ухваты, дверные запоры и клямки, сковородки, топоры и эти самые «бабки». Я долго стоял перед ним, не зная, на какой остановить свой выбор, прислушивался к разговорам мужчин, которые тоже интересовались «бабками». Кузнец, видимо, заметил мою нерешительность, порылся в кошелке, прикрытой газеткой, и, выждав, когда мужчины отойдут в сторону, вручил мне тяжелую, чуть отливающую синевой «бабку», наверное, самую лучшую из тех, какие он принес сегодня на продажу:
— Бери, косарь!
Я немного растерялся, но потом спрятал «бабку» в карман и, расплатившись с кузнецом, который, весело улыбаясь, сбавил мне цену почти вдвое, побежал к Тасе хвастаться покупкой.
Вернувшись домой, я тут же забил «бабку» в колодку, достал старый дедовский молоток и принялся клепать косу, вспоминая, как это делали дед Игнат или Макар Иванович. Все у них получалось просто и понятно. Придерживают они одной рукой косу на краешке «бабки» и стучат потихоньку молотком, оттягивая полотно. Дед Игнат обычно во время работы разговаривает со мной о всяких домашних заботах, а Макар Иванович покуривает цигарку, пыхтит ею, не выпуская изо рта. Звук от каждого удара у Макара Ивановича и у деда Игната летит звонкий, высокий, на отклепанном полотне ни единой зазубрины, оно острое, как бритва. А я, как ни старался, но зазубрин навыбивал таких, что моя коса стала больше похожа на пилу.
По-настоящему я научился клепать косу лишь к концу лета и с тех пор уже ни к кому за помощью не ходил…
К КОЛОСКУ КОЛОСОК
В середине июля начинается у нас жатва. Бабка Марья сразу после Петрова дня выходит на огород, долго мнет искалеченною рукою ржаные колоски, теребит повилику, которая кое-где густо опутала стебли, определяет — пора жать или можно еще немного повременить. Мать бабку не торопит, зная, что та все равно ее не послушается, а будет зорко следить за соседями и особенно за дедом Игнатом, который уж точно знает, когда делать зажин. Но вот дед Игнат выходит на огород с серпом, и тут наша бабка начинает суетиться, ворчать, что, мол, в этом году мы опять опоздали, упустили время, а люди уже жнут, не теряя ни минуты, потому как погода вот-вот испортится…
Но июльское солнце сияет ярко и чисто, на небе нигде ни облачка. Ласточки летают высоко над вербами, а значит, никакого дождя не будет. Мать незаметно для бабки улыбается, выглядывает в окошко, чтоб самой убедиться, жнет дед Игнат или нет, а то ведь бабка иной раз может и подмануть. Дед Игнат уже действительно на огороде. Среди ржаного поля то и дело мелькает его домотканая белая рубаха. Мать тут же переобувается в старые сапоги, от которых отрезаны голенища, и зовет нас за собой: — Пора, дети!
Мы с Тасей знаем, какая трудная работа жатва, но все равно ждем ее с нетерпением, словно какого-то особенного, веселого и радостного праздника.
Начинаем мы зажин сразу за сараем возле малинника и вишняка. Малина уже немного пожухла от солнца и заросла понизу крапивою, а вишенник еще держится, шелестит на ветру зелеными листочками, хотя в шелесте этом уже угадывается приближение августа, осени…
Мать жнет, не разгибаясь, не отдыхая, а мы с Тасей то и дело поглядываем на вишенник, ищем, не спряталась ли там где-нибудь на самой верхушке пропеченная на солнце, перезрелая и от этого по-особому вкусная ягода. Чаще всего мы находим ее на старой, приземистой вишне, которая растет на меже рядом с нашим ржаным полем. Я откладываю серп и решительно карабкаюсь по шершавому, залитому во многих местах вишневым клеем стволу, пытаясь дотянуться до ягоды, но она висит далеко на тоненькой, склоненной на огород ветке. Тася пробует мне помочь, приносит со двора длинную ольховую палочку с роготулькой на конце, но и это не помогает. Вишенка раскачивается, предательски пляшет от каждого моего прикосновения и никак не хочет попадать в роготульку. Тогда нам на помощь приходит мать. Она быстро обжинает вокруг старой вишни рожь, выносит на огород лестницу и сама поднимается по ее шатким прогибающимся перекладинкам. К нашей радости, мать рядом с обнаруженной нами ягодой находит еще несколько штук точно таких же, темных и перезревших, кое-где уже поклеванных воробьями. Все втроем мы садимся на межу, разделяем вишенки поровну и устраиваем себе небольшую передышку в работе.
