Иван Евсеенко - Заря вечерняя
Но разговоры разговорами, а дело — делом. Оставив редиску под присмотром кого-нибудь из соседей, я бегу на другой конец базара выполнять бабкино поручение — купить дрожжей и лаврового листа. Ими торгует высокий, чуть-чуть обрюзгший мужчина без рук. Вернее, руки у него есть, но кисти на них то ли обморожены, то ли обгоревшие. Смотреть на этого мужчину немного страшно, и я стараюсь, если нет надобности, обходить его стороной. Но сегодня никуда не денешься — бабкин наказ выполнять надо, а дрожжами и лавровым листом на базаре больше никто не торгует. Товар этот очень редкий, ни в одном магазине его не купишь. Безрукий достает его где-то в Гомеле или даже в самом Минске, а потом продает у нас на базаре втридорога. Но никто его за это особенно не осуждает. Пусть даже втридорога, но дрожжи у него все-таки можно купить. Это во-первых, а во-вторых, все понимают, что другим способом с такими руками, как у этого мужчины, на хлеб не очень-то заработаешь.
Осторожно, стараясь не поднимать глаз, я подхожу к нему и прошу отрезать ломтик дрожжей. Обычно он справляется с этим сам. На гвоздике у него зацеплена толстая, суровая нитка. Он подсовывает под нее пачку дрожжей и, присев на корточки, тянет на себя зубами. Но сегодня он поручает отрезать дрожжи мне.
Немного робея, я беру в руки нитку, кладу ее на развернутую пачку дрожжей, стараясь угодить точно посередине, и спрашиваю:
— Вот здесь?
— Здесь, — отвечает мужчина и командует. — Режь!
Я отрезаю, а он смотрит на мои руки. Смотрит и молчит. Вообще он человек молчаливый. Разговаривает лишь после того, как хорошо выпьет. А пьет он часто. Я не раз видел его за столиком в станционном буфете. Зажав в культях полный стакан водки, он медленно, безотрывно выпивает его, потом склоняется над столом и откусывает кусок хлеба. Пьяный, он бывает очень буйным и опасным. С ним не могут справиться даже несколько взрослых мужчин.
Завернув дрожжи и лавровый лист в клочок газеты, я бегу на свое место, прячу покупку в кошелку и, радуясь, что бабкино поручение выполнено, громко и звонко кричу на весь базар:
— Берите редиску! Берите редиску!
Но ее не очень-то берут — на базаре от редиски красным-красно.
С буханкой хлеба в платке возвращается из магазина Тася. Вдвоем торговать и легче, и веселей. Забыв о предостережениях бабки Марьи, мы сбавляем цену, начинаем продавать редиску по три пучка на рубль и часам к десяти вытряхиваем из платков на землю остатки подсохшей порыжевшей ботвы.
Теперь можно и домой: товар распродан, две буханки хлеба, аккуратно завернутые в чистый платок, лежат в кошелке, деньги посчитаны. Но сколько соблазнов таится для нас и на базаре, и в городских магазинах!
Как ни старайся, но ни за что не пройдешь на базаре мимо опрятной ласковой старушки, торгующей медовыми пряниками. На прилавке перед ней разложены и «лошадки», и «рыбки», и «барышни». Все они темно-коричневые, чуть-чуть приторно пахнущие медом, все искусно разукрашены кремом трех цветов: белым, розовым и голубым. Старушка по этой части большая выдумщица. На «рыбках» она делает чешую, «лошадкам» подрисовывает гриву и копытца, а у «барышень» разукрашивает кофты и передники настоящими цветами. Тут уж хочешь не хочешь, а доставай деньги… Есть у старушки и особые, «лечебные» пряники. Они лежат всегда чуть в стороне и видны еще издалека. Сверху эти пряники густо посыпаны продолговатыми горькими на вкус семенами. Когда мы были совсем маленькими, бабка Марья часто нам их покупала. Говорят, от них у детей перестают болеть животы. Ели мы эти пряники не очень охотно, старались незаметно повыковыривать семена. Но бабка следила за нами зорко и, случалось, грозилась:
— Вот я вам!..
Но теперь нам эти пряники совсем ни к чему. Животы у нас привычны к любой еде и болят очень редко.
Переглядываясь друг с другом, мы стоим возле старушки и минуту, и другую, и третью — шепчемся. Старушка замечает нашу нерешительность, приглашает подойти поближе, ласково уговаривает что-нибудь купить. Мы подходим. Тася уже достает деньги, но в самое последнее мгновение мы все-таки сворачиваем в сторону и прячемся от старушки в толпе. Конечно, купить по прянику очень уж соблазнительно, но есть тут у нас свои небольшие хитрости, свои соображения и расчеты. Тася собирает деньги на ленты, а я на перочинный ножик. Просить на это денег у матери нам немного совестно. Лент у Таси и без того вдосталь, а перочинные ножики я теряю по три штуки на год. Вот мы и пускаемся на всякие уловки. Говорим бабке, что купили себе по «лечебному» прянику, а на самом деле откладываем деньги для своих заветных покупок. Матери же после можно будет во всем признаться. Она лишь посмеется над нами:
— Ох уж мне хитрецы!
Перебежав через дорогу, мы идем в городской сквер, садимся на лавочку возле фонтана и съедаем по довеску хлеба, запивая водой из глубокого каменного колодца, что стоит неподалеку от школы номер два. Ничего нет вкуснее этого хлеба, этой воды, холодной и чистой, ничего нет отрадней, как сидеть вот так вдвоем на лавочке после стольких переживаний и тревог…
Дома мы отчитываемся перед бабкой за торговлю, выкладываем из кошелки хлеб и бежим изо всех ног на речку — искупаться.
Хорошо после долгой утомительной дороги лежать на горячем прибрежном песке, выкладывать из камушков и ракушек всякие города и крепости, хорошо плавать и нырять вместе с другими ребятами в неглубокой речной заводи…
Но на все это времени нам отведено совсем мало. Дома ведь каждого из нас ждет работа. Сестры Коропец, немного передохнув, поедут в луга за щавелем, Ваня Смоляк в три часа пойдет занимать стадо, чтоб пасти его до самой темноты на выгоне, Петя Ушатый будет возиться с Людой, а у нас с Тасей своя ежедневная забота. Вооружившись серпами, мы отправляемся в березняк по траву для коровы и теленка.
Чистое наказание нам эта трава! Была у нас раньше старая покладистая корова, которая доилась без всякой травы. Но несколько лет тому назад она выколола себе на пастбище глаз, и мать продала ее. Себе мы оставили телку. Когда она была маленькой, мы в ней души не чаяли, целый день таскали траву, подкармливали хлебом, поили молоком. Вот она и выросла такой избалованной и норовистой. Молоко Мурка отдает лишь тогда, когда в ковше у нее лежит трава, и не какая-нибудь, а обязательно чтоб из березняка. Есть у нее и еще одна причуда. Она очень боится, когда молоко стучит о доенку. Поэтому мать доит ее вначале в черепяную миску, которую специально для этого завела, а потом уж сливает молоко в доенку. Тоже большое неудобство. Мать несколько раз заговаривала о том, чтоб корову эту продать, но бабка Марья всегда противится. Довод у нее один и тот же:
— Еще неизвестно, какую купишь!
Вот и мучаемся мы со своей Муркой.
Когда подходишь к березняку, то издали кажется, что травы в нем полным-полно, что стоит она на полянах прямо-таки стеною и нажать нам с Тасей две попоны легче легкого. По это только издали. А подойдешь поближе и видишь, что трава на полянах реденькая-пререденькая. Попону здесь не нажнешь даже за целый день. Поэтому мы лезем сразу в кусты. Жать там, конечно, неудобно: все оцарапаешься о ежевику и крушину, в кровь исколешь себе ноги об острые, оставшиеся от прошлогодней чистки березняка пеньки. Да и от комаров, которые в дневное жаркое время прячутся здесь в зарослях, тебе вдоволь достанется. Но деваться некуда! Хочешь пить молоко — собирай траву!
И мы собираем. Вначале жнем траву в корзины, а потом сваливаем ее в попоны, расстеленные где-нибудь на поляне. Чтоб было интересней и легче, мы придумываем себе немудреную забаву — начинаем соревноваться, кто скорее выполнит норму. Счет идет на корзины. Надо нажать шесть или семь корзин, тогда получится плотная увесистая попона. Чаще всего побеждает Тася. И не потому, что она старшая, а потому, что не суетится, как я, не бегает без толку от куста к кусту, а, стоя на одном месте, жнет траву горсть за горстью размеренно и терпеливо. Но в конце, если я слишком уж отстану, Тася обязательно мне поможет. Она у меня настоящая старшая сестра…
Дома мы сваливаем траву в темном, прохладном уголке сарая, прикрываем сверху попонами, чтоб ее не разгребли куры, и присаживаемся на крылечке немного отдохнуть. Тася тут же выносит книжку (она не теряет нигде ни минуты), а я сижу просто так, наблюдаю, как носятся высоко в небе мои любимые птицы — ласточки, как летит из Чернигова на Гомель почтовый самолет «стрекоза», как Шура Крумкач, помогая деду Елисею, плетет новый плетень. Я по-хорошему завидую Шуре. Вот был бы жив мой дед Сашок, я бы тоже помогал ему плести плетень, подносил бы остро заточенные колья, раскладывал бы на кучки лозовые прутья, чтоб деду было сподручней их брать. А еще лучше, если бы был жив отец. Уж с ним бы мы любой плетень построили вмиг…
Опять я начинаю думать о том, что отец еще, может быть, вернется, строю всякие планы и надежды. Надеждам этим и планам нет конца, как, наверное, нет конца и моим ожиданиям…
