Записки странствующего энтузиаста - Михаил Леонидович Анчаров

Вагоны идут близко, в левую сторону, и все двери закрыты, и нет подножек. Но потом я увидел поручни.

Ухватился, повис на несколько секунд для пробы. И соскочил на откос. На одних руках не проедешь, а внизу черные масляные шпалы.

Услышал голоса.

Двое промасленных, неопрятных, как шпалы, мужчин справа рысцой приближались по откосу. Лиц не было видно, так как справа светилось небо и над забором свешивались лапы железнодорожных сосен. Они бежали ко мне, переговариваясь, и у одного в руке сверкала бутылка.

Я отступил к забору и по разговору понял, что они намереваются подцепиться к поезду.

Каким образом?

Приближались последние несколько вагонов с поручнями и подножкой.

И вдруг я решился. Я вспомнил, как сиганул через забор.

Я прыгнул вбок и слегка вниз и схватился за последний поручень последнего вагона. Ноги мои внизу ощутили подножку.

Я ехал. Поезд ускорял ход. И меня сносило.

И вдруг я увидел, как слева приближается какое-то железнодорожное сооружение ржавого вида. И когда я прижимался к вагону, то повис на одной ноге, на самом краешке подножки. Сооружение проехало мимо.

Я с трудом дотянулся обратно, так как движение поезда откидывало меня назад. И еще ожидался ветер, когда поезд пойдет быстро.

А спереди опять приближалось такое же ржавое, и я опять прижался, а потом еле вернулся в исходное положение.

А сколько их еще впереди?

Не выдержать.

Я уставился на закрытую дверь и хотел постучать. Но для этого надо было отпустить руку, а я как раз висел на подножке на одной ноге и подтягивался обратно.

И все же я, вернувшись к двери, на секунду отпустил, оторвал руку от поручня, стукнул ею в дверь, и опять схватился за поручень.

Потом ударил в дверь лбом.

И вдруг увидел, что треугольный стержень замка поворачивается. И дверь открывается.

Я увидел лицо возмущенной проводницы, я услышал, как она потребовала немедленно спрыгнуть с подножки, и успел сказать:

— Ради бога, впустите, у меня украли одежду и документы, ради бога впустите… Этот поезд в Москву?

Она смотрела на меня, соображая.

Потом кивнула.

Будущее не вытекает из предыдущего, как обычные причина и следствие. Каждый этап будущего — это новая порция жизни, которая заново приспосабливается в том же объеме ко всей предыдущей жизни, и значит, должна изобретать для себя новую функцию в этой жизни.

Н-да-с. Оказывается, можно вскочить на подножку и постучать. То есть можно что-то сделать.

Но не паническая активность и не апатия, а деятельная изобретательность.

Как говорится — ищите да обрящете, толцыте — и отверзется.

Кивнула, дорогой дядя, проводница кивнула.

Нет, думаю, надо еще разок рвануть в серьезное будущее.

26

Дорогой дядя!

Бесшумные аппараты летели так низко, что их можно было сбить бутылкой.

Сахары нет. Три урожая в год. Я попал на посевную.

Они мне сказали:

— Ваши нынешние локальные войны — это не подготовка Апокалипсиса, не дрейфьте, а то, как вы будете воевать после его отмены. Сейчас просто вспышка страстей иерархов, агония самой идеи войны.

Это меня успокоило. И еще меня умилило, что они употребляют наши словечки типа «не дрейфьте».

— А музеи у вас есть? — спросил я.

— Есть.

— Покажите.

И я увидел музей оружия.

Там было все — от неандертальских боевых топоров и парадного оружия до банок с отравляющими порошками и лазеров, которыми можно лечить зуб и резать проволоку, а можно резать спутники и со спутников — Землю.

Но там было и то, что мы оружием не считаем: вилы, косы, молотки, мельничные жернова, под которые португальские командиры в Индии бросали детей, слоны, собаки, змеи. А так же кастрюли со слюной и мочой из кухонь коммунальных квартир, чьи-то зубы, отстриженные ногти, планы генеральных штабов, и золото, и банкноты. Среди орудия пыток я увидел крысу и армейский переносной телефон с ручкой, и даже домашний телефон с диском. Это было понятно. Каждое материальное тело и каждая мысль могут быть из орудия превращены в оружие. Все может быть оружием. Можно драться и шепотом и на экскаваторах. Но я не понимал смысла этого собрания. «Во дает! — сказали они. — Это ведь музей идеи вражды».

Они все время употребляли наши словечки.

— Чтоб вам было понятно, — объяснили мне.

Тогда я спросил их:

— Значит, пророки лгали… Которые там предсказывали Апокалипсис. А ведь ссылались на Господа Бога.

— А вы не обратили внимания, что нигде и никогда не обсуждался вопрос — на хрена всеведущему богу было создавать мир, если он наперед знал, что он его уничтожит.

— Значит, вы считаете…

— Ну, конечно, — сказали они, — пророки видели то, что может случиться, если не переменить способ жить. Они видели угрозу. Обычно она возникает каждую тысячу лет. Ладно, переменим тему.

Тогда я спросил печально:

— А картины… Картины?.. Ведь были же музеи картин.

— Картины у нас на складах. Каждый может получить любую навечно или менять их. Обычный тираж.

— Но ведь картина одна. Она след руки. Все остальное — репродукции.

— Господи, — сказали они, — след руки мы давно освоили. Вот как бы освоить его владельца?

Значит, и они не все знают?

— Восстановление по черепу и «шкилету»? — спросил я.

— Эта идея бессмертия зашла в тупик. Других пока нет. Но есть человек, который над этим работает.

— Кто?

— Ваш сын.

— Мой?! — вскричал я. — Откроет бессмертие?

— Что вы таращитесь? — сказали они. — У такого самонадеянного папаши, как вы…

И я опомнился и стремглав влетел в свое время.

И в самый раз. Кефир чуть не свернулся.

Сынок глядел на меня дружелюбно и, приплясывая в манеже, исполнял северный танец.

Реальные «уголки» поскрипывали. Надо было менять ему трусы.

Тогда я опять рванул в будущее, но значительно ближе.

Я всегда ужасно боялся залететь лет на восемьдесят вперед — так как боялся не встретиться с сыном. Однако не удержался попробовал — увидел его молодого.

Оказывается, он научился омолаживаться и не стареть.

По-видимому, с этого начиналось бессмертие. Но вот беда — полная каша «времен». Представляете, каждый живет в своем возрасте — какой выбрал, в том и живет.

— Отец, — сказал он… — Напрасно ты пишешь неизвестно кому…

«Дорогой дядя!» Он еще не может прийти, твой «дорогой дядя», он занят.

— Да, знаю… Знаю… Но я пишу, чтоб, когда он придет, он знал, как мы жили… А придет?

— Придет, — сказал он. — А как же!

И запнулся.

Видно, были причины помалкивать.

Я ему говорю:

— Сынок, память о прошлом нужна, чтобы исправлять воображаемое будущее.

— Настоящее?

— Нет, именно будущее…