Евгений Воробьев - Незабудка
На кустах сирени и жасмина и на липах распускались иззябшие почки, деревья оживали в нежной зеленой листве.
Лейтенант сделал несколько пересадок — с удалью перемахивал через борта попутных грузовиков или цеплялся за них на ходу, — прежде чем оказался у моста за городком Тапиау.
Отсюда сворачивала узкая, обсаженная вязами дорога к госпиталю.
Водитель санитарного фургона, которого дождался лейтенант, выспросил про дорогу у встречного связиста, колесившего на дамском велосипеде.
Тот показал дорогу, но при этом сболтнул, что вчера где-то в этих местах подорвался трактор с зениткой на прицепе.
Водитель фургона мгновенно изменился в лице, забегал вокруг своей машины, начал пинать сапогом баллоны и объявил, что дальше не поедет — нужно менять скат. Лейтенант собрался идти пешком, ему не привыкать мерить километры своими журавлиными ногами, но тут на дорогу, обсаженную вязами, свернула трехтонка, за ней — обшарпанный газик. Водитель фургона повеселел, не стал менять добротный скат и крикнул с притворным оптимизмом:
— Авось доедем и так! Садись, лейтенант, на свое плацкартное место...
Преображенский, сидя в кабине, заметил, что водитель аккуратно едет по следам, оставленным машинами, только что прошедшими впереди.
«Могу дать руку на отсечение: один трус выжил в этой войне», — усмехнулся про себя Преображенский, искоса наблюдая за водителем.
Армейский госпиталь расположился в казармах юнкерского училища. Чем ближе подходил Преображенский к серым корпусам, тем сильнее сокрушался, что выехал из дивизиона так скоропалительно и натощак — никакого гостинца раненому другу; не так проведывал его Таничев прошлым летом после переправы через Неман.
— Преображенский, — не по форме представился лейтенант пожилому военврачу в очках, с белыми, будто стерильными, под цвет халата усами, бровями и ресницами.
— Это фамилия? Или полк, в котором служите? — прищурился военврач, смерив с ног до головы черноусого верзилу.
— Если вы имеете в виду лейб-гвардии Преображенский полк, то там служил мой дед.
— По-видимому, дед стоял на правом фланге?
— Не могу знать. Я со своими ста девяноста сантиметрами на правый фланг к преображенцам не попал бы. Там от всех требовалось десять вершков сверх двух аршин.
Преображенский назвал фамилию Таничева, военврач невесело покачал головой: слишком большая потеря крови, слишком тяжелая операция.
— Над вашим коллегой все утро колдовали, — сказал военврач. — По всему выходило, что ногу придется... Но, когда Матвей Евсеевич сказал: «Рискнем, пожалуй», я понял, что... В общем, вашему коллеге повезло... Два часа сорок минут длилась операция. Молоденькая сестра упала в обморок. И все это время Матвей Евсеевич... Трудно сказать, уйдет от нас Таничев на костылях или... Но нога останется при нем. Есть такая песня безногих, мы еще с первой мировой войны из Галиции ее привезли: «Ветер воет, ноги ноют, будто вновь они при мне...» Ваш коллега этой песни петь не будет!
Гостинцы Таничеву не понадобились, он был в беспамятстве.
Преображенский долго сидел и глядел на него: пшеничные волосы слиплись и потемнели, на лбу, переносице и на скулах блестели капельки пота...
Сколько времени прошло с тех пор, как он сам, Борис Преображенский, выписался в последний раз из госпиталя?
Ранило его при форсировании Немана, можно сказать, на самом стрежне, мутная вода бурлит там в круговоротах и глубоких омутах. Пуля попала в шею, он потерял сознание и пошел ко дну без крика, даже без всплеска. Но телефонист Зозуля, согбенный своей катушкой, успел крикнуть: «Лейтенанта убило!» Таничев подплыл, нырнул, из последних сил вытащил его, бесчувственного. Хорошо, что западный берег был ближе. Плыть назад, бросив свой взвод (тогда Таничев еще командовал взводом, оба были лейтенантами), Таничев не смог бы. Преображенский часа два пролежал под корягой, на мокром песке, и вода полоскала его длинные ноги. Потом санитары эвакуировали его на плотике. И тот день, 13 июля, Преображенский справедливо считал днем своего второго рождения...
Без малого год прошел с тех пор, и вот все перевернулось — тяжело ранило Таничева, и очередь поторопиться на выручку к нему была за Преображенским. Но виноват ли он, если закон воинского товарищества продиктовал другое решение — бросить товарища без помощи и заменить его в строю? Он рассуждал логично, но логики не хватало для самооправдания.
Если бы Преображенский был волен распоряжаться своим временем, он днями бы сидел у койки Никиты, пересказывал бы ему, как бывало, фильмы и напевал бы песни из них.
Он помнил немало фильмов и в часы затишья устраивал для Никиты устные киносеансы. До войны Преображенский ездил с кинопередвижкой по заштатным городкам и деревням Орловщины — по тургеневским местам, всегда подчеркивал он, — и крутил фильмы для потомков Хоря и Калиныча. Не удивительно, что иные фильмы, например «Чапаев», «Волга-Волга», «Депутат Балтики» или «Богатая невеста», он знал наизусть, эпизод за эпизодом, кадр за кадром, со всеми репликами киногероев. Таничев же работал обогатителем на руднике возле какой-то захолустной горы Юбрышки, и к ним в уральскую таежную глухомань редко забредал кинопередвижник...
В палате, где лежали тяжелораненые, тоже царила праздничная атмосфера. Там будто только и ждали появления черноусого лейтенанта. В середину просторной палаты, где стояли шесть коек, а могли бы при надобности уместиться и десять, поставили с его помощью стол, накрыли чистой простыней. Здесь хозяйничала зеленоглазая медсестра на легких и стройных ногах. Она протянула пришельцу руку, по-мужски ее тряхнув, и назвалась Агнией. Как же это она живет без уменьшительного имени?
Оба окна в палате распахнуты настежь. Двое раненых — один хромоногий, другой с руками в гипсе — попросили пододвинуть их койки поближе к окнам.
Все сегодня хотели увидеть незатемненную землю и празднично расцвеченное небо.
Началась радиопередача из Москвы. Диктор прочитал приказ Верховного Главнокомандующего, прозвучал праздничный салют. Но черная радиотарелка не приспособлена к трансляции тридцати артиллерийских залпов из тысячи орудий, и московский салют отзывался в госпитальной палате натужным шипением и хрипом.
А за госпитальными окнами загремел и засиял вселенский самодеятельный салют. Стихийная пальба. Оглушительный, разноголосый восторг. И аплодисменты звучали, как маленькие залпы. Фейерверк раздвинул черноту вечера, к окнам прильнули все, кто мог приподняться с коек и доковылять до окна. Отсветы всенародного торжества расцветили небо над юнкерскими казармами. Небо в сполохах и зарницах. Палили в белый свет, как в копеечку, из всех видов стрелкового оружия. Многие запаслись трассирующими пулями. Нещадно жгли трофейные ракеты. Зачем их беречь, в самом деле? Для чего они еще могут понадобиться, если не для иллюминации? Едва успевали отгореть одни ракеты, как их дымные хвосты, оставленные в небе, освещались новыми гирляндами.
Веселье за окном ширилось, в сквере под окнами гармонист играл старинный вальс «Осенний сон», там танцевали, и уже несколько раз девичий голос зазывал:
— Агния, выходи, тебя тут дожидаются!
Позже под аккомпанемент той же гармони спели про хлопцев, которым пора распрягать коней и ложиться почивать; песня прозвучала весьма злободневно.
Агния то и дело подбегала к окну — как там подружки танцуют с выздоравливающими, с зенитчиками, с другими кавалерами. Койки уже перетащили: одни — поближе к окнам, другие — изголовьями к столу. Только Таничев и безмолвный тяжелораненый кавказец остались лежать у дальней от окон стены.
К самодеятельному салюту решили присоединиться местные зенитчики. Они ударили из шести стволов так, что задрожали стекла в госпитальных окнах.
Таничев очнулся, приподнял голову, истошно закричал:
— Не видите, что ли? У меня левый фланг голый! Где Косых? Все сигналы перепутали. Амершаев, ко мне! Красные, желтые ракеты отставить! Дайте две зеленые! Вызов огня. Где моя ракетница?..
Агния подбежала к Таничеву, положила ладонь на лоб. Он уронил всклокоченную голову на подушку и снова забылся.
Гость старался держаться подальше от стола, смущенный тем, что приехал с пустыми руками. Агния угадала, чем вызвана его стеснительность, и именно поэтому мобилизовала его себе в помощь.
Уже вскрыты кинжалом банки рыбных консервов, окрещенных «фриц в собственном соку». Если эту самую кету сдобрить подсолнечным маслом да еще мелко нарезать луку и добавить к этой розовой безвкусице — пальчики оближешь, царское блюдо, тысяча и одна ночь, мечта гвардейца! Да и госпитальный повар не ударил сегодня в грязь лицом.
Фляжка, пожертвованная лежачим танкистом, гулко булькала, — значит, увы, неполная. Но на уровне современных требований оказалась медицина. Военврач притащил бутылку со спиртом.
