Древнее, вечное - Виктор Петрович Астафьев
Мы подошли к убитому зверю. Его горячая пасть еще парила, по снегу и траве, дымясь, расплывалась кровь. Морда зверя по глаза измазана сукровицей и зеленой поедью телка, под когтями засохли грязь и кровь — не успел обиходить себя медведь, обжорство его свалило в сон, а вообще-то он зверь чистоплотный.
— Что же вы не дали стрелить?
— Фотографируйтесь! — посмеиваясь, сказал Матвей и, вынув из ножен сточенный нож с незамысловатой деревянной ручкой, перехватил горло зверя. — Сами убили, скажете. Поверят!
— Мы не выдадим, — тоже посмеиваясь, добавил молодой оленевод и, свежуя зверя, серьезно уже пояснил, кивнув на унявшихся, зализывающих себя псов: — Постреляете нечаянно. Что мы здесь без них?
Вечером был пир на весь поднебесный мир — мясо по выбору: кто хочет медвежатины — пожалуйста! Сами добыли! Кто хочет телятины — знай рубай: медведь порадел. Кто хочет птичинки — лакомься: оленеводы на пути к нам четырех куропанов сшибли.
Оставались у нас еще две бутылки спирту. Мужики его разбавили, угощали гостей, хвалили их. Они посмеивались, слушая нашу болтовню и песни, которые во всю головушку ревели ребятишки-пастушата, возбужденные таким бурным ходом жизни.
Поздней ночью гости уехали к своему стаду оленей.
Утром мы проснулись и видим: Устин опять чего-то хлебает, опять обиженно глядит в пространство и, гундося, извещает:
— Беда, робята!
— Снова задрал?
— Не задрал покудова, но собирается…
«А как же тогда вся эта ваша вера, что у каждого медведя свой район промысла?» — хотелось спросить у пастуха, да ему не до споров было.
Еще когда мы выходили на Кваркуш, увидели до болони оцарапанные, в занозы исполосованные стволы дерев, и старшой наш объяснил: восставшие из берлог медведи обтачивали о дерево за зиму отросшие когти. Один из наших спутников его оспорил: дело, мол, не только в обтачивании когтей, таким, мол, образом медведи отмечают место своего обитания, рост свой — чем выше царапины на дереве, тем-де я могучей, значит, бойся меня, на пути не попадайся.
— Так оно, поди-ка, так, — кивали головами оленеводы, когда их спросили об этом, но не понять было: подтверждают они такую теорию или относятся к причудам зверей так же, как и к домыслам заезжих людей, со снисходительным почтением, храня, однако, в себе им лишь известный, а нам недоступный да и ненужный смысл и тайну всего сущего в жизни древней и загадочной тайги.
Позднее от других охотников слышал я, что в обжитых российских лесах, где медведя мало, а корму, в том числе и хлебного, много, он утратил сторожевую привычку. Но северный, горный медведь живет по другим, более суровым и жестоким законам. Если он за лето, которое тут совсем коротко, не нагуляет жира, то останется шатуном или иссохнет зимой в берлоге. Означенный когтями рубеж не всегда действовал устрашающе, и возле «хозяина», более сильного, ловкого, пасся «приживала», доедая после него остатки дохлятины, потихоньку воруя и пакостя. Постепенно такой вот «приживала» делался хитрей, ловчей и коварней самого «хозяина». Не раз и не два видели люди, как смертельно дрались северные медведи, и случалось, молодой зверь изгонял старого, может, своего родителя, с наброженных, кормных владений в малодобычливые места.
Мир диких животных так сложен, загадочен и многообразен, что человеку-властелину лишь кажется, будто он все про них узнал, — это одно из многих, пусть не самых тяжелых, но и не самых простых заблуждений людей. Вон даже оленеводы ошиблись — они заверили на прощание пастухов: до следующего года вокруг «командировки» будет покой, а меж тем косолапый бродит, караулит момент, чтоб наброситься на скот, — не воскрес же тот, которого мы сварили и съели, шкура его висит в предбаннике, синея тремя пулевыми дырами, лапа, привязанная за слегу, болтается на ветру, показывая почти человеческую стопу, только очень уж грязную и бескостно-пухлую.
Устин, кончив хлебать, поднял костлявый кулак к черному потолку и поклялся:
— Я не я буду, если этого мохнорылого не угроблю сам! — И принялся заряжать пули. Очень уж легко и просто свалили зверя оленеводы, пастуху казалось, что и он тоже маху не даст…
На ночь Устин отправился караулить медведя к тому месту, где оставались еще от задранного бычка кости и потроха.
Снег сошел. Поляны цвели еще гуще и ярче. Золотые купавки, было сникшие и повернутые головками в одну сторону, выпрямились, круглились на стеблях. Птицы налетело густо. В камнях керкали куропаны; над избушкой тянули вальдшнепы; жужжали крыльями бекасы; всюду пиликали кулики; в междузорье еще токовали глухари; по болотам гукали выпи и крякали утки.
Устин совсем печальным и нервным сделался — зверь бродил вокруг дохлятины, кряхтел, ухал, один раз даже будто бы запустил гнилым пнем в Устина, но под выстрел не шел.
— Робята, попасите за меня! — всхлипнул посинелый, мокрый, еще тощее сделавшийся Устин и замертво свалился на нары.
Ребятишкам нравилось гарцевать на лошадях, скакать вперегонки — скот, пригнанный на горные пастбища, быстро нагуливал тело, сбрасывал усталость, наливался силой. Гнуса еще никакого не было, и скотина чувствовала себя, словно на курорте, может, еще и лучше.
Устин проснулся через час, уставился ввалившимися глазами в грязное окно и, царапая под рубахой ногтями, сказал, что сна ему нет и не будет, пока он «не встренется с им», и зачем-то спросил у нас бритву. Он правил бритву на ремне возле окна, а наша шумная орда гоношилась возле огня, варила кашу с мясом, кипятила чай со смородинником. Ребятишки, да и все мы хорошо уже отдохнули после
