Древнее, вечное - Виктор Петрович Астафьев
К полудню, вызванные Устином, прибыли на наш стан оленеводы с двумя собаками. Старший, давно не стриженный Матвей, сходил к месту происшествия и, вернувшись, попросил чаю. Чай и каша были мигом разогреты. Оленеводы пили чай кружку за кружкой, хрумкали сахар, утирали пот рукавами рубах, расспрашивали про жизнь там, «у нас», про медведя и не поминали. Ребят сжигало нетерпение, но они не смели надоедать гостям, пробовали задобрить их собак, бросили по кубику сахара.
— Нейзя! — остановили ребят оленеводы. — Собак баловать нейзя.
Собаки и не брали сахар, гладить себя тоже не позволяли. Похрапывая, они приоткрывали губы над частоколом острых зубов, как только к ним протягивали руку.
Опорожнив полведра чаю со свежей заваркой, гости покурили городских сигареток, поплевывали под ноги, поглядывая за окошко. Раз-другой мелькнуло солнце в разводах поднявшихся облаков и вдруг умыто, празднично засветилось над избушкой. Облака, всосав в себя пар из ущелий, лесов и стлаников, катились круглыми снежными бабами под гору, к подножию хребта, к жилым местам, чтоб налить соком травы, леса, поля. Все таяло, все плыло вокруг, и снова пространственно-синенькое небо, обласканное помолодевшим солнцем, светилось над нами.
— Ну дак пошли, что ли? — буднично сказал младший оленевод и поднялся с крыльца.
Собаки вскочили с завалинок, где они лежали, скрывшись от капели, покорно подставили головы, чтоб с них сняли ошейники. Освободившись от поводков, они не затявкали, не помчались куда попало, не запрыгали, как городские шавки, — кобель на угол, сука за баней степенно помочились, катнулись в мокром снегу, отряхнулись и замерли в отдалении, ожидая приказаний.
Мы вооружились кто чем. Мой товарищ — фотоаппаратом, старшой и пастухи — ружьями, ребятишки — палками.
— Собак не перебейте, — оглядев все воинство, серьезно предупредил Матвей, — собаки — золото, медведь — дерьмо! — и пошел вперед косолапо, усадисто. Мы за ним. Парнишки, напряженные, подобранные, бледные, сзади.
— Ну, как тут, не мокро? — пощупал одного парнишку младший оленевод за латаные втоки и потряс головой, засверкав узенькими, смеющимися глазами: — Уй-вуй-бы-ыыыр! Страшно!
Парнишки вежливо посмеялись. Мы тоже. Обогнав хозяев, собаки приблизились к задранному бычку и сначала медленно, затем все убыстряя ход, закружились возле туши, тычась носами в снег, в грязь. Ноздри собак, сырые, чутко вздрагивающие от напряжения, работали, посипывая, вычихивая что-то их раздражающее, едкое, все заметней поднималась шерсть на загривках псов. Доверительное почтение вызывали мансийские лайки — они уж не подведут человека, сделают свое дело верно, достойно, и никакому зверю от них никуда не деться. Забирая все шире круги, отклоняясь дальше к стланикам и мокро чернеющему за ними реденькому лесу, лайки взвизгнули, будто одновременно наступили на острое, и пошли по направлению распадка, белеющего впадиной средь леса. Еще раз, уж мимолетно, мы увидели лаек в отдалении, на пестро вытаявшей поляне. Псы шли челночно: сука — влево, кобель — вправо, через какое-то время встречались и, вроде бы не замечая друг друга, расходились по сторонам. Без шума, суеты, уверенно шли собаки к зверю. Чувствовалось, вот-вот они его поднимут, сердце в груди заранее холодело, томилось и обмирало.
Звонко и очень уж домашне, с простодушно злым и в то же время радостным ликованием вскрикнула сука, ровно бы найдя пьяного мужа под забором: «Так вот где ты, бесстыжая харя, валяешься!»
Сшибая с перевитого стланика тяжелое мòкро, ринулся на ее крик кобель, забухав на ходу срывистым лаем. Кусты стлаников дрогнули, зашевелились, затрещали, рухнул с них намокший снег, раздался храп, поднялась яростная возня — кобель кого-то рвал или кобеля рвали? Сучка, взрыдывая, давясь собственным голосом, билась в кустах, помогая кобелю. Зверь не хотел выходить из густой шараги, видно, понимал: пока он тут — собаки ему не так страшны и никто его здесь не пристрелит.
— Я говорил, далеко не уйдет, — повернулся Матвей к молодому оленеводу, — обожрался! Мясо бросить жалко! — И, поощряя собак или напоминая о себе, загулькал, валяя язык во рту: — Ур-лю-лю-лю-у- у-у.
Кобель, будто колуном рубанув, ахнул в ответ, сучка совсем уж по-бабьи залилась, зарыдала. Зверь, судя по извилисто заметавшейся молнии, по сталисто отблескивающим и тут же отемняющимся кустам, стронулся, не выдержал натиска собак.
Матвей снял ружье с плеча, взвел курки, скользнул по нас беглым взглядом, лицо его отвердело, скулы как бы круче сделались, челюсти проступили резче. Переглянувшись со своим молодым напарником и что-то ему взглядом сказав, он выдвинулся вперед шага на три, приказав нам жестом оставаться на месте.
И в этот миг все мы увидели черное, на человека похожее туловище, вылетевшее из кустов и ударившееся бежать вниз по пестрой поляне. Но за «штаны» его теребила мокрая и оттого казавшаяся совершенно махонькой и ничтожной по сравнению со зверем сучка. Со всех сторон наседал на отмахивающегося медведя кобель, так что уж сдавалось, будто кобель не один, а по меньшей мере их три. Собаки теснили зверя в нашу сторону, но он догадывался, что его здесь ждет, сопротивлялся, пробовал снова заскочить в кусты, делал броски туда, сюда, кружился на месте, к нам не шел, однако в другое место его не пускали собаки, то и дело поднимающие медведя с четырех лап на две. Были они, эти задние лапы, коротки, ровно бы в низко спустившихся галифе, которые мешали зверю шагать.
«Ау-мау-оррх!» — утробным голосом взревел медведь и беспомощно сел на размешанный грязный снег. В нелепой его позе, в бесполезном обмахивании лапами, в бросках, хотя и резких, но уже усталых, почувствовалась обреченность, в голосе — отчаяние.
Собаки неумолимо пятили зверя под выстрел. Ребятишкам велено было отойти к кустам, что они тут же и охотно исполнили. Мой товарищ держал наизготовке фотоаппарат, старшой — ружье. Я видел и слышал, как дрожал и чем-то позвякивал фотоаппарат, ружья у пастухов не качались, прямо-таки зыбались в руках. Медлительные оленеводы с неожиданной проворностью разбежались на стороны. Матвей вскинул ружье, крикнул что-то собакам, они отпрянули от зверя, и без промедления один за другим раздались два выстрела.
«Ау-мау-оррх!» — совсем уж мучительно, показалось, даже раскаянно не проревел, а пьяно выхаркнул медведь и в
