Юность - Николай Иванович Кочин
«Братка! В именье графа прислали пленных австрияков с ружьями. Они будут сторожить графа. На днях поймали наших мужиков и отдубасили здорово. Яков кричал: «Пауки!» А урядник: «Тебе место в Сибири!» Поп проповедует: «Много терпели, осталось малость перенести, и внешнего врага одолеете». А мужики свое: «Хватит, попробуй сам». В Суроватихе разгромили солдатки лавку, а виновных не найдут… Вчера пришли к попу Ярунин Егор, Костыль, Яшка и другие: «Служи молебен за свободу». А он только плюнул. А в соседнем селе заставили. На площади поп возгласил многословие за борцов свободы. А в волости, в Дымилове, учитель вывесил красный флаг на школе. Монашки его изорвали. Ночью кто-то школу подсветил, и учитель вылез в окно в одних подштанниках. Хотел я выписать газету, отец не велит, чем больше, говорит, бумаги, тем больше брехни. Сообщи, что думают солдаты, им виднее. А у нас все говорят: зря влезли в эту войну. Японцы нам нахлопали, и немцы нахлопают, потому что все министры — изменщики, а не только Распутин. Верно ли — царя убрали, а царица — шпионка?..»
ТАК ПРОХОДИТ СЛАВА МИРА
Но увы, нет дорог
К невозвратному!
Никогда не взойдет
Солнце с запада.
Кольцов
Вот какие письма тогда получали мы от брата Ивана:
«И еще сообщаю вам, дорогие мои родители, и тебе, братец, что наше настроение на фронте чрезвычайно опасное. Наше солдатское настроение в ту сторону клонится, что надо взять власть в свои руки… И тогда все само образуется, и хлеб будет, и мир желанный будет, и полное народное право. А то, выходит, форменный бардак: один воюет, другой пирует. Пора обновить армию в окопах. Одни истрепались — спасу нет, а другие, прикрывшись законом капитала, мнут только баб в тылу и заливают в глотку. На фронт надо отправить всех полицейских, жандармов, монахов и пузанчиков, зажиревших в тылу. Мясо теперь, видать, употребляет только белая кость. Для пузанов, для буржуйского отродья хватает всего, а для солдата, для трудящегося — вода да хлеб с землей. Солдаты намного теперь стали смекалистее. Дорогие мои родители, скажите мужикам, чтобы они теперь никого не боялись, скотину смело пущайте по помещичьей земле и пашите графскую землю, никого не спрашивайте их, собак… Довольно попили нашей кровушки, потянули наши жилы. Берите сейчас же немедля в руки всю власть, а мы здесь не бросим ружья, а домой придем с винтовками, в полном порядке. Вы не думайте, дорогие родители, что будет хуже без царя Николашки, наоборот, без царя будет лучше в тысячи раз. Эта вся земля, которая была у царя, у графьев да у князьев, она будет вся ваша, в этом не сомневайтесь. Не платите ни копейки помещикам за аренду. Теперь жизнь свободная: что мужик, что барин, все одинаково. Ждем только конца войны, а тогда уж расправимся со всеми. И хотя сейчас дворян, князей нету, но подписывается один министр еще князем Львовым. Это ужасная хреновина. Значит, что-то там у вас в тылу не совсем ладно. Передайте мужикам, чтобы смотрели там за Временным правительством на местах. Временное правительство назначило пенсии по 7000 рублей царским министрам, а солдат в окопах босой сидит по колено в грязи. Какая-то получается явная неувязка. И среди нас сыновей помещиков да торговцев видом не видано. Еще ни одного я не встречал. Отчего это судят Корнилова долго? Суд один — рубай голову, и нехай ее черви едят, хватит такой сволочи… Говорят, что все решит Учредительное собрание».
Мы читали подобные письма, приходящие на село, каждый день. Мужики на беседы собирались после работ вечером, на завалинке пастуха Еремы.
— Дурашлив твой брательник Ванька, — говорил Андрей Чадо после прочтения письма. — Жди Учредительного собрания… Оно рассудит… Господ дворян и не пересилишь.
— А в других местах землю берут.
— Это — грабеж. Нельзя доводить до нищеты и помещика. Достаточно и того, что царя-батюшку с трона спихнули. Слыхано ли это дело, царей с трона шугать.
— Между прочим, — встревает Вася Долгий, — царей всегда глушили, как повествует история. Задушили Павла… Застрелили Александра, прозванного Освободителем. Теперь расчет пришел Николаю Кровавому… Не отвертится курва…
— Убивать никого нельзя. У всякого душа, она богом дана. И заповедь есть — не убий. Она, заповедь-то, господом преподана на горе Синае, на скрижалях, пророку Моисею.
— Ты вот на военной службе не был и болтаешь зря, — возражает Митя Костыль, — «Не убий», — это говорит поп. «Не убьешь — тебя убьют», — говорит офицер. Вот тут и сообразуйся. Богач бедного убьет — найдут оправдание, а бедняки богатого только тронь, сейчас же адвокаты определят, что это беззаконие…
— Вот таких, как ты, в пятом году вешали… И нынче вешать будут. Закон не пересилишь. Закон не аблакаты выдумали, а закон от бога.
— Говорят тебе, его аннулировали, божий закон.
— Божий закон никто не аннулирует, кроме самого творца. Он — вечен. По нему будут судить на страшном суде. Почитай-ка апокалипсис. Хотя ты, кроме политических прокламаций, ничего не читаешь, еретик. Погоди вот, тебя барин взгреет…
— Не взгреет барин, он и сам дрожит, как осиновый лист. Ежели уж до царя добрались, то барину тем более не поздоровится. Гучков подал в отставку. Есть слухи, что по шапке и Милюкова.
Семен Коряга, пчеловод, злой, длинный как жердь, заметил елейно:
— Вон пишут в газетах — в Киеве с трехцветными флагами ходят. Святая Русь подъемлет стяг. Сколько не крась Расею, она как пасхальное яичко: покрась его красненьким, а изнутре оно все беленькое…
И, помолчав, решает твердо:
— Социализм в крестьянской стране — утопия. Нам нужна крепкая власть.
— Кому это «нам»? — спрашивает Митя Костыль.
— Расее.
— Россия разная бывает.
— Вшивоеды, не понимаете, что нам нужны Дарданеллы. Братание с немцами пагубно… Анархия — вот наша пагуба.
— Анархия? Мы три года в окопах гнили. А ты здесь деньги наживал. Мошну растил…
Семен Коряга машет рукой, не хочет дальше спорить… Дымят махоркой сразу все. Егор Ярунин, батрак, заросший весь волосами, обремененный огромным семейством, в котором одни девки-перестарки, сокрушенно говорит:
— Третий год война молодых людей косит. И еще, может быть, тридцать три года будет косить. Так сказано в книге, «Черная магия» зовется… Но поглядишь, баб да девок уж очень
