Юность - Николай Иванович Кочин
— Свету конец, — говорит просвирня, — примета есть, курица петухом кричала. И уж если царей стали обижать, то господь этого людям не потерпит. Вот увидите, не потерпит… Покарает. Явит знамение.
— Отвяжись ты, ради бога, с царем, кобыла, — говорит беззлобно Егор Ярунин. — И про бога все говорят: «Да будь воля твоя», а когда будет моя? Вот где занозина.
— Яви, господи, чудеса, пошли свое совершение, — не унимается просвирня. — Перемена в святоотческом предании церкви противна. И ты, Егор, подержал бы язык за зубами, ибо сказано: «Да обесится жернов осельстий на вые его, да потонет в пучине морстей…» Это про тебя сказано, поганца. — Тяжело вздыхает: «Гробе мой, гробе, темный мой доме…».
Подошел Яков Ошкуров с журналом в руке.
— Новое наше правительство, министры-социалисты, как отцы родные, пекутся о нас, — говорит Семен Коряга и хитро смотрит на него.
— Защищал волк кобылу, оставил хвост да гриву. Пока народный защитник ряжку такую разъел, — Яков указывает на портрет Керенского во всю обложку журнала, — мы сами себе закон и защита.
Керенский с озабоченным лицом, бритым, опухшим. Он заложил за борт френча одну руку, другую за спину. Он в галифе, в коричневых крагах. Над черепом ровный ежик грязно-табачных волос…
Солдатки смотрят и морщатся. Одна из них тычет ему в лицо жирным, в земле, пальцем:
— У, толстомордый марафетчик… Устервился, идол. Мы мужей ждем, а он: «Вперед, до победного». Чтоб тебя разорвало!
Собирается народу все больше и больше. Уж завалинки не хватает, полегли на лугу перед избой, под раскидистым тополем… На околице заливается гармошка, пылят дорогу кони, их гонят в ночное…
Вечереет. Слышно хлопанье кнута.
Сосед, Василий Береза, весь как лунь седой, кряжистый, с железными руками, вечный хлебороб, тоскующий по добротному земельному наделу, говорит сам с собой:
— Сто программ, сто партий, и каждая коробы счастья сулит, поди-ко, разберись. Не подвох ли тут какой?.. Вот помитингуют, посудачат, а зад мужику, как в пятом году, лупцевать станут. И никто ничего толком не разъяснит. И в Питере одна только склока. Мы — народ темный, нас всякий обманет. Когда нам землю дадут? Когда ее, матушку, трудящему человеку передадут взаправду? Одни только посулы. Народ — вперед! Свободу — народу!» Сколько раз мы слышала. А как до точки дошло — постой-погоди, жди большого собрания. Вон Онисим Крупнов говорит, собранье-то это все рассудит… Держитесь за социалистов-люценеров. Михайла Иванович то же говорит. А Яшка Ошкуров за большевиков тянет… Митька тоже. Народ-то больно уж вы беспутный, голь перекатная… Как вам поверить?! К кому податься? К какому берегу причалить?
Подошли слепцы — старик с девочкой, запели под окнами гнусаво:
По хотению Вильгельмову,
По велению антихристову
Понапущена война кругом земли.
На корню война хлеба повыела,
На корню людей земля повыбила.
Да спокон веку такой не было,
Тягче грома война, острей молнии…
Вздыхая участливо, старуха, жена пастуха Еремы, высунула голую руку в окошко с ломтем хлеба. Девочка растопырила подол и ломоть поймала. Слепцы присели на завалинку и, разломив ломоть, принялись есть.
— Ну что, убогий? — спросил Андрей Чадо, — Ходишь ты по российской земле, топчешь дороги и, хотя свету божьего лишился, много слышишь… Что в народе за смута началась?
— Бредем мы, дородный, из Лукоянова села и такие страхи видели — не приведи господи видеть другой раз. Народ точно с цепи сорвавшись…
Все насторожились.
— И вот, стало быть, пришли лукояновские мужики к барину… Ладно, а у того барина охрана из черкесов была. Но и охрана супротив всего народу не устояла, сдала оружье. «Все, — сказал барин, — все, братцы, ваше, все народное. Берите, только меня не трогайте». Ну, и народ их всех отпустил и принялся бариново добро делить. Долго ли, коротко ли делили, только присланные солдаты с красными околышами, с пиками окружили, стало быть, именье и кого захватили, тому дали плеток. Да как давали-то! Покладут мужика на пол и становятся один ему на спину, другой на ноги, портки снимут и всыпают в задницу до обморока. И так всех подряд пересекли.
Старик стал шептать молитву среди всеобщего безмолвия.
— Только трое умерло, господь миловал… Всего только трое. И с той поры зачастили делегаты в волость и зачали грозные бумаги читать. Дескать, грабить нельзя, дескать, ежели мужики сделают по всей стране беспорядок, то сами все испортят. Чтобы войну вести до победного конца…
— И кем он держится, гад, Вильгельм проклятый? Почему он не слетает, как наш Миколка?
— Не нашего ума дело. Видать, у него в других странах заручка есть…
— Ну, а мужики как сейчас, присмирели ли?
— Куда там! Как только солдаты уехали, барина в реке нашли утопшим… Сейчас мужики тайно лес возят. Дном все спокойно, все отдыхают, а как только ночь наступила, так всем селом в барский лес…
— А под Арзамасом что делается?
— Под Арзамасом я тоже был. Там барские винные заводы громили. Спирт ручьем тек, так как были все пьяны и черпали чем попало и как попало. Друг дружку толкали, давили, ни проезду, ни проходу. Лезли все к бакам, зачерпнуть. И вот, паря, ходили по колено в спирту, все мокрые… Идешь мимо деревни, спиртом разит. Только в поле и был вольготный дух. А как только перепьются, известное дело, начинают курить. Все селения кругом охватило пожаром, и людей сколько погорело — тому и счету нет.
Напряженно молчали.
— Многие бережливые да запасливые бабенки из ближних сел много заготовили спирту в кадки. Так бойко сейчас торгуют, озолотились…
— И сам ты видел, как крестьяне бар громили?
— Как же, сам видел!
— Так ведь ты слепой?
— А я ушами мир узнаю. Что не пойму, внучка доскажет. Вот она здесь, сама расскажет, как цепью мужики на именье шли. А солдаты, которые именье охраняли, были пьяны вдрызину. Бабы отняли у них ружья, да и давай стрелять. А мужики начали шарить по именью. Барин в окошко убежал. К вечеру была люминация. Подсветили именье-то…
— И до чего же народ обнаглел, — заметила просвирня. — Боже, спаси Расею… уж так затомились.
— Мать твою и так и этак, — ругается Егор Ярунин, — помолчи ты хоть минутку, чурбан с глазами… колода.
— Дурья ты башка, — говорит Егору Андрей Чадо. — Одно спасение сейчас — настоящая твердая власть. Вон, у попа, сказывали, какой-то Пуришкевич прокламацию
