При опознании - задержать (сборник) - Василий Фёдорович Хомченко
— Алексей Федорович, что это вы так топаете?
— Клопов давлю.
— А они что, и по улице бегают?
— Ага.
Дома Лека и правда показала ему подушечку с вышитой наволочкой розовые цветы и загогулины. Алексей, чтобы доставить ей удовольствие, похвалил вышивку, подушечку приложил к щеке, сказал, что она такая же мягкая, как мастерица, чьи руки ее вышивали.
— Ой, что вы, Алексей Сидорович! — Лека сделала вид, что застеснялась. Поставила на стол вазочку с вишневым вареньем, графинчик вишневой наливки.
— Мне ваша маман говорила, что вы любите вишневое варенье.
— Ага, — нарочно «агакнул» он.
— Не нужно так. Фи…
Алексей выпил наливку, наелся варенья, захмелел. Лека пододвинула свое кресло вплотную к нему. Брала Алексея за руку, касалась щекой его щеки. И когда Алексей растаял и обнял ее за плечи, положила голову ему на грудь и закрыла глаза.
— Алексей Сидорович, — сказала она томно и тихо, почти шепотом, не раскрывая глаз, — поглядите, ножки у меня тоже красивые, — и приподняла слегка подол юбки.
— Ага.
— Про такую ножку написал один французский сочинитель — Бальзак его зовут. — Она потянулась к дивану, взяла с него книжку, открыла на нужной странице и попросила Алексея почитать.
«Ножка была, — читал он вслух, — узенькая, с красивым изгибом и шириной не более чем в два перста, а длиной с воробышка, с миниатюрнейшим носком… — Читая, Алексей то и дело кидал взгляд на Лекину короткую и широкую ступню. — …одним словом, ножка, достойная поцелуя, как разбойник достоин петли».
— Как французы умеют поэтично писать про женщин и их красоту… А правда, я, пусть и не красивая, а ужасно симпатичная.
— Симпатичная, очень даже симпатичная.
Вот такой был у них разговор. Тоска, а не разговор. Правда, говорила больше Лека. Алексей только поддакивал да «агакал». Потом Лека попробовала играть на рояле, била по клавишам короткими, сильными пальцами, рояль гудел сердито и непослушно, словно огрызался.
— Не колоти, он же расстроенный, — взмолился Алексей. Он снова вспомнил про службу, глянул на часы — перевалило на вторую половину дня, считай, день пропал. Решил все же хоть что-нибудь сделать и по службе. Сказал об этом Леокадии. Она попробовала его задержать, назвала бездушным эгоистом, раз не хочет разделить с ней скуку, разозлилась, хоть и старалась скрыть свою злость.
Алексей вышел из дома и трусцой пустился по улице, радуясь воле, как шалый телок, сорвавшийся с привязи. Решил покончить с Иваненко. Вот сейчас зайдет к нему и сделает все, что нужно. Дорогой, однако, забыл и про Леку, и про службу, думал о Нонне. Поймал себя на том, с каким сладким, теплым чувством вспоминает про нее. До чего хороша! Не обычной заурядной женской красотой — лицом, фигурой, а своей яркостью. Глянешь на нее и глаза зажмуришь — такая яркая, что теряешься. Почти каждый день видятся — в одном ведь доме живут, а не может до сих пор говорить с ней спокойно, естественно, как говорит со всеми. Позавидовал Соколовскому — ну и повезло с женой. Это вам не Лека… Вспомнилось однажды сказанное Нонной: «Вы, Алексей Сидорович, человек добрый, честный, а вот цели в жизни у вас нет. Высокой цели».
— Нет цели? — повторил он теперь вслух, впервые задумавшись над этими словами, и приостановился. — Как так нет цели? Я ж выбрал службу, чтобы карьеру сделать. Хочу стать следователем, потом товарищем прокурора, прокурором… Разве это не цель?
Интересно, а какая у нее цель и у мужа ее? Выходит, есть она у них и живут для этой цели? А почему живут врозь, почему она не поехала в Корольцы вместе с мужем? Интересно и непонятно. Алексей задумался. В груди что-то царапнуло, заскребло острой лапкой. Если у них есть цель, как они могут достигнуть ее здесь: Нонна нигде не служит, муж — эконом бедного имения в конотопской глуши.
Может быть, до чего-нибудь и додумался бы Потапенко или хоть что-то заподозрил, но по своему характеру он не был способен долго думать об одном. А поскольку он остановился как раз напротив трактира, то и зашел туда.
— Полстакана водки, — сказал он трактирщику Фруму и кинул на стойку рубль, — малосольный огурец и сала с хлебом.
Глава четвертая
Основное, что надо было сделать по расследованию убийства мещанки Картузик Параски, Богушевич сделал до конца дня. Осталось получить от судебного врача-эксперта заключение, и можно писать обвинительный акт. Он был уверен, что товарищ прокурора Кабанов не сумеет ни к чему придраться.
Дневная жара спала, на город легла приятная прохлада. Богушевич зашел к себе в участок, — солнце повернуло на запад, его лучи больше не били в окна, в кабинете стало свежо. Он отдернул занавески, распахнул настежь одно окно, пододвинул кресло, сел, облокотившись на подоконник. Окно выходило во двор, там росли две старые акации с узловатыми сучьями, кусты сирени и березка. Березка молоденькая, дотянулась лишь до середины окна, еще не совсем белоствольная, с бересты сходят тонкие, почти прозрачные чешуйки, ствол растет, становится толще, береста лущится. Это было любимое дерево Богушевича. Каждый раз, входя в кабинет, здоровался с ним вслух, как с живым, а потом то и дело подходил к окну, чтобы взглянуть на него.
Березы и березовые рощи он любил с детства за их светлый, радостный вид. Там, на родине, в Кушлянах, у них в усадьбе росла старая береза со сломанной верхушкой. Он с братом Валерианом принес из лесу и посадил рядом с ней несколько молодых березок, чтобы старушке было веселее. На вершину березы втащили сбитый из досок настил для аистов. И когда птицы свили там гнездо, отец очень обрадовался: «Ну, слава богу, аисты нас приветили, горе обойдет стороной, детям счастье привалит». Аисты людей совсем не боялись, гуляли по двору вместе с курами и гусями. Сестра Ганночка любила кормить их с рук. Выносила что-нибудь во двор и звала: «Клё-клё-клё, летите сюда». Аист подскакивал в гнезде на длинных красных ногах, взмахивал крыльями и садился возле Ганночки, тянул к ней шею, выпрашивал угощение. Франтишек тоже пробовал звать аистов, как Ганночка, но они почему-то на его голос не шли.
Березку эту, что растет под окном и напоминает ему о березах на родине, он посадил прошлой весной. Проходил мимо почты, увидел, как, подставив лестницу, приемщик почтового отделения лез на крышу, спросил, чего он туда лезет. «Вон проклятая выросла на карнизе», — показал тот на слабенькое, хилое деревцо, что росло в трещине между кирпичами. На эту березку Богушевич уже
