Георгий Халилецкий - Осенние дожди

Та-ак... Значит, Шершавый? Но мне нельзя подать вида, что я обратил на это внимание. Говорю равнодушно:

— Вот приглядываюсь я к вам, Алеша, и удивляюсь, как это у вас все: вроде бы и правильно и... как-то навыворот. Раздраженно, что ли?

Бригадир глядит на меня так, как глядят, прислушиваясь к неожиданным дальним звукам: напряженно и с удивлением.

— Послушайте, товарищ...— Алексей медленно бледнеет.— Вы, собственно, с какой целью сюда приехали?!

— Это имеет значение? — Мы смотрим друг другу в глаза. Глаза у него яростные, их голубизна потемнела.— Писать.

— Что... писать? — оторопел Алексей.

— Еще и сам не знаю. Может, повесть. Может, пьесу. Скорее, пьесу.

Классическая немая сцена. Алексей, по-моему, даже забыл, о чем он начал говорить. Скажи человеку, что ты бухгалтер, прокурор, зубной-техник — поверит, ни сомневаться, ни расспрашивать не будет. А стоит сказать — писатель, как возникает вот такая всеобщая неловкость.

Первым приходит в себя Борис.

— Здо-рово! — произносит он.— Под одной крышей, в одной комнате. Начни рассказывать — не поверят!

Ох, ответил бы я сейчас ему, но в это мгновение рывком, широко распахивается дверь, и на пороге возникает нечто. Именно нечто. Оно крохотного росточка, с головою укрыто кухонной клеенкой, по которой на порожек стекает рыжая вода.

Глава четвертая

— Здрасте, здрасте,— певучим голосочком восклицает нечто, скидывает клеенку и оказывается девчоночкой лет шестнадцати — семнадцати, с трогательной светло-рыжей челочкой, вздернутым носиком и чуть раскосенькими плутоватыми глазами.

— Здорово, если не шутишь,— за всех отвечает бригадир и почему-то усмехается.

А девчоночка вдруг картинно приседает в реверансе перед Алексеем и все тем же детским голоском произносит:

— Коннитива, Алеша-сан! Гокиген икагадэсука? [1]

— Коннитива, Варюха,— смеясь, отвечает Алексей.— Ничего поживаю.— И жестом приглашает: — Садись к столу, хозяйкой будешь.

— Аригато,— качает головой Варюха.— Спасибо.

Но Алексей не отстает:

— Чего там — аригато. Небось голодная с утра, а все скромничаешь.— Он спохватывается и представляет мне: — Это наша Варюха. Посыльная при конторе. Варюха, поздоровайся с дядей.

Девчушка делает реверанс и передо мною. И почему-то говорит:

—  Сумимасэн. Извините.

При этом она улыбается всем своим лицом. Глазами, губами. Взлетом тоненьких выщипанных бровей. Ямочками на пухлых щеках.

— А это на ней боты,— неумолимо продолжает Алексей.— Японские. Варюх, показала бы клеймо!

Девчушка хитренько смеется и тянет, будто песенку:

— Вакаримасэн. Не понимаю.

— Откуда вы знаете японский? — удивляюсь я.

Но Алексей хохочет:

— С чего это вы взяли? Мы с нею просто так, от нечего делать, договор заключили: кто быстрее вызубрит русско-японский разговорник. Уж очень там слова... неудобные,— и он улыбается девчушке заговорщически: — Было дело, Варюха?

Та молча кивает, подсаживается к столу, курносым носом нюхает: что там осталось на сковородке? Морщится.

— Неужто не нравится? — удивляется Лукин.— А нам вроде ничего.

— Сумнмасэн, — говорит Варюха. — Извините. — И, сбившись с тона, удивленно восклицает: — С утра водку дуете?

Серега испуганно округляет глаза:

— Ты что, Варюха! Скажешь. Это же «Мартель» — лучший французский коньяк.

Борис начинает пододвигать консервы, ломти хлеба — все, что есть съедобного на столе, говорит в тон Сереге:

— А вот, пожалуйста, лимоны, устрицы, омары. Не желаете?

— О, «Мартель» не в моем вкусе. И потом, врачи назначили мне диету.— Она решительно отодвигает стул, встает: — Лешенька-Леша, можно тебя на минутку?

— Давай при всех,— рассмеялся Лукин.— Все равно слышим.

— Слышите, да не видите. — Она отвела Алексея в угол, жаркой скороговоркой пробормотала: — Велено передать — будут ожидать. Ждут ответа, как соловей лета.

— Пон-нятно,— протянул Борис. — Почтамт заработал. Неужели из-за этого шла? — Борис кивнул на записку.— Там же реки разливанные!

Варюха растерянно заморгала:

— Вот тебе и коннитива! Дура непричесанная, надо же, так бы и ушла...— Она круто повернулась к Лукину: — Дядька Черномор, прораб велел явиться. Одного, говорит, пусть оставят дневалить, остальным — аллюр три креста. А что это такое — аллюр три креста?

— Тайный шифр, тебе не понять.— Лукин нехотя поднимается из-за стола.— Что это ему приспичило? Полчаса не прошло, как виделись.

— А мне не докладывают,— отозвалась Варюха и напомнила Алексею: — Так как: передать что, нет?

— Передай, что в дождливое лето соловьи не поют,— жестковато усмехнулся тот.

Варюха вскинула голову:

— Ну да, чтоб она опять полдня ревела? — Словно ища поддержки, повернулась в нашу сторону. — Тихоня... Что-нибудь этакое загадочное завернет, а нам потом за валерьянкой бегать. Не понимаю, что она в нем нашла?

— Сами удивляемся,— поддакнул Борис.— Мало ли девчонок на стройке?

Серега фыркнул в кулак.

— То ли дело его Лариска!

— А что — Лариска? — вскинулся Борис.— Она-то тут при чем?

— Молчи, сердцеед! — Серега дурашливо затянул: — «Ох, не ходите, девки, замуж...»

— Вот такие дела, Варенька,— заключил Борис.

А та почему-то неожиданно обиделась.

— Смотри,— погрозила Борису.— Уведут Лариску из-под носа — обхохочемся.

— Ах, коварное существо,— притворно возмутился Борис. — Сгинь!..

— Варенька, рыбонька,— вмешался Алексей.— А и верно: не пора ли тебе. Мужское общество, табачный дым: Детям это вредно.

— Анюта, Анюта, кого ты полюбила? — трагически воскликнула девушка.— Раз вы так, не буду больше записок носить! Хоть погибайте от своей любви. И словарь с тобой, Алеша, зубрить не буду! — Она зачем-то поклонилась в мою сторону.— Гомэн кудасай. Прошу прощения.

Лукин тем временем одевался, ворчал:

— Ч-черт его дернул! С дурной головой и ногам покоя нет. Придешь, а там — какой-нибудь пустяк. Наряды выверить. Сальдо-бульдо.— Он застегнул плащ, поднял капюшон, напомнил: — Вы вот что, хлопцы. Треп трепом, а собирайтесь, коли зовут.— Потом повернулся ко мне: — Как: останетесь или уйдете?

— Чуть погодя.

— Остаешься за дневального,— приказал бригадир Сереге.— Убрать тут все, подмести.

— Одеколончиком побрызгать,— подхватил тот, но Лукин лишь погрозил пальцем:

— Не дури! Они ушли.

Остались мы с Серегой.

Мы остались вдвоем, и только тут я понял, что все это время, пока мы спорили о романтике и пили тепловатую водку, и позднее, когда у меня возникла эта стычка с Алексеем и когда пришла забавная Варюшка,— все это время я думал об одном и том же. О Сереге. Слушал, говорил, смеялся, а думать продолжал о своем.

И он, знаю, тоже думал. Обо мне.

Сейчас нам обоим не по себе, и мы это оба понимаем, и оба — уверен! — думаем: лучше б не было ее, этой минуты. Сергей без надобности двигает, будто пересчитывая, пустые стаканы, гремит вилками и ножами. И упорно не поднимает взгляда. Я тоже молчу.

Наконец он говорит чуть глуховато и с неожиданной хрипотцою:

— Варюшка-кнопка... На Надежду Румянцеву здорово похожа, верно? — И набирается мужества: — Так что: ознаменуем встречу, Алексей Кирьянович?

— А стоит? Вряд ли она вам так уж приятна.— Я решительно отодвинул в сторону свой стакан.

— Как хотите! — Подрагивающей рукой Серега наливает в стакан, пьет не закусывая, тянется за сигаретой, закуривает, и все это — не глядя, упорно не глядя в мою сторону.— Стало быть, узнали?

— А вы как думали?

Я-то думал... Мир велик.

— Мир способен и расширяться и суживаться. В зависимости от обстоятельств.

Трудная долгая пауза. Дальнейший наш разговор выглядит примерно так:

ОН: Понял. Пойдете до начальства?

Я: И для этого я вас все утро не узнавал?

ОН: Ценю... Да ведь и то учесть: кто в молодости не ошибался?

Я: А вот это бросьте! Вам сейчас сколько: двадцать пять?

ОН: Годик лишку добавили.

Я: А тогда было двадцать два. Только и разницы.

ОН: И тоже понял... Значит, я вам зачем-то нужен!

Он и тогда обезоруживал меня своей привычкой задавать вопросы напрямик. В лоб. Мне кажется, он просто не способен на поиск необходимых путей в разговоре.

— Зачем вы мне можете быть нужны, Бугаенко? Кстати, откуда это: Шершавый? Кличка?

— Почему? Фамилия,— возражает Серега.— Паспорт могу показать. В одном месте напутали, ну я не настаивал на уточнении.— Впервые за все это время он посмотрел на меня, не опуская взгляда.— Вы, Алексей Кирьянович, не из тех, кто страдает интеллигентской мягкотелостью. Писатель — писатель, а я помню, как ударили Косого, когда загорелся продсклад.

— И я помню. Да уж очень интересно узнать, какие корни пустило в вас время.