Владимир Муссалитин - Восемнадцатый скорый
Мы вышли за деревню, в поле, сладко пахнущее разнотравьем, летней остывающей пылью. Небо над нами было чистым и звездным и казалось безбрежной рекой, вдоль которой во множестве выстроились суда, затеплив свои ходовые огни.
Я слегка обнял Асю за плечи, и она не отпрянула, наоборот, доверчиво прижалась ко мне. Мы смотрели в звездное небо, отыскивая знакомые по школьному учебнику астрономии планеты. Я ощущал щекой волосы Аси, слышал их чистый и свежий запах, вселявший в душу какое-то праздничное чувство.
Мне хотелось что-нибудь сказать Асе, но боялся, что слова, какими бы они хорошими ни были, могут оказаться лишними. Лучше всего, пожалуй, помолчать.
Нам было хорошо вдвоем в этом вечернем поле, наполненном звоном и стоном невидимых кузнечиков, которые на свой лад славили радость бытия. Я крепко стиснул доверчивую ладонь Аси, вкладывая в это пожатие все то, что ощутил в эту минуту, в этой теплой, доброй ночи рядом с нею. Я почувствовал, как легко вздрогнули ее пальцы, как трепетна и чутка стала ее рука. Ася быстро, торопливо пожала мою ладонь и, поспешно высвободив руку, решительно, быстрыми, легкими шагами заторопилась к деревне.
— Пойдемте в школу, — предложила она, — там рояль стоит. Правда, он старый, но если хотите, я сыграю что-нибудь.
Предложение ее было, конечно, неожиданным, ко пришлось подчиниться.
Под старой ветлой никого уже не было. Ребята, собравшиеся караулить солнце, по-видимому, уже переместились поближе к облюбованным заранее объектам, но нам-то с Асей какое было дело до их затей.
Притихшей деревенской улицей мы прошли к чернеющему высокими стенами, длинному зданию школы, из оконных проемов которой густо пахло свежей стружкой, олифой. Школа готовилась к новому учебному году. Вдоль стен и поодаль от них валялись доски, кирпичи и прочий строительный материал. С минуты на минуту я ожидал окрика сторожа, но его не последовало. То ли сторож куда отлучился, то ли его не было вообще. Ася пошарила рукой под порогом, отыскивая ключ, открыла входную дверь.
— Сюда, — сказала она таинственным голосом, подавая мне теплую ладонь.
Мы прошли длинным коридором, спотыкаясь впотьмах об обрезки досок. Ася, работавшая в школе пионервожатой, хорошо знала расположение классных комнат и вела меня уверенно.
— Ну вот, — сказала она, остановившись перед одной из дверей.
Приглядевшись, я увидел у стены массивно чернеющий рояль. Ася на цыпочках, словно к спящему, подошла к роялю и слегка — мол, проснись — тронула его рукой. И рояль тотчас, как и должен был сделать это со сна, отозвался густо, потревоженно, наполнив большую пустынную школьную комнату гудением струн.
Я сел на подоконник, удивленно вглядываясь туда, где за роялем белело ее праздничное платье.
Ася играла тихо и торжественно. Я вслушивался в музыку, стараясь вспомнить, где и когда слышал ее… Знакома, очень знакома была эта музыка, навстречу которой так быстро и легко отзывалась душа. Это были те звуки, которые сами собой входят в тебя, хотя ты и не стараешься запомнить их — пугает красота и сложность. В какую-то минуту задумавшись о своем, ты даже теряешь мелодию, а спохватившись — понимаешь, что-упустил, потерял. И коришь себя, сознавая, что этого, потерянного, уже никогда не вернешь. Но однажды в какое-то утро, сквозь сон, эта тихая, забытая, потерянная музыка пробьется в тебе. И ты будешь бродить с этой странной, казалось бы неведомой ранее мелодией, тщетно вспоминая, откуда она.
— Что это было? — спросил я Асю, когда она, кончив играть, отошла от рояля.
— Вальс Шопена, — ответила она, садясь рядом на подоконник.
— Вы собираетесь писать о Бородине? — спросила она.
— Не знаю. А что?
— Да так, ничего, — отозвалась Ася. — Просто я подумала: что вы в нем интересного могли найти? Человек-то он вроде обыкновенный. Ничем не примечательный…
— Почему же, Ася, — не согласился я, вспомнив Бородина. — Да и вообще многое ли мы с вами знаем о людях, чтобы судить о том, интересные они или нет. Мы слишком поспешны в своих оценках.
Ася ничего не ответила, то ли согласившись со мной, то ли оставшись при своем мнении.
На улице послышались возбужденные голоса. Парни, собравшиеся караулить солнце, весело обменивались впечатлениями о своей удачной вылазке на чей-то огород, охраняемый злой собакой, которая, однако, ни разу не подала голоса, потому что уже заранее была приручена ими. Парни забрались на доски под окнами школы и стали дурачиться на них, прыгая, раскачиваясь, норовя столкнуть один другого. Нам хорошо были видны эти парни, мы же от них были загорожены разросшимися под окнами тополями.
Вдоволь надурачившись, парни двинулись дальше, в поисках новых забав.
Над деревней снова нависла тишина. Было слышно, как на колхозном пруду заливаются лягушки, словно соперничая в мастерстве. Из общего хора выделялся голос одной солистки, выводившей свое бре-ке-ке звонче других.
— Хорошо у нас, — сказала Ася, открывая окно. — Такая тишь.
Я хотел что-то ответить ей, но тут в ночи где-то в середине деревни прогремел выстрел, и вслед за ним послышался истошный человеческий голос, взывающий о помощи. Ужас, какой-то первобытный страх был в этом крике.
— Ой, что такое? — Ася испуганно соскочила с подоконника.
Если бы я знал. Грохнул второй выстрел. Голос смолк. Мы выскочили из школы и побежали туда, откуда прозвучали эти два ружейных выстрела. В домах захлопали двери, перепуганные, плохо соображавшие со сна люди не могли понять, что же такое происходит в их деревне.
Школа была на краю деревни, и пока мы прибежали к месту происшествия, тут уже толпился народ. По высокому в резных балясинах крыльцу я сразу же узнал дом бригадира. Свет электрической лампочки на столбе и из широких окон сторосовского дома освещал возбужденные, перепуганные лица людей, которые горячо и шумно обсуждали случившееся.
— Только стала укладываться, — говорила наша бригадная повариха Катя, — вдруг слышу, как жахнет из одного ствола. Потом слышу, кричит человек, батюшки, не иначе как убили. У меня ноги так и подкосились.
Катя даже присела, показывая, как это было.
— Потом слышу, как жахнет из другого ствола. Ну, думаю, все, добил, горемычного.
— И зачем эти ружья им держать разрешают? — откликнулась незнакомая мне женщина. — В Сковородино вот так же один своего соседа убил. В лесах все перестреляли, так стали за людьми охотиться.
Расталкивая локтями любопытных, я протиснулся в центр круга, куда было обращено внимание собравшихся. Поначалу я не поверил своим глазам. Там, на пятачке, с ружьем в руке, в порванной окровавленной рубахе стоял Бородин. Неподалеку от него, судорожно всхлипывая, держась руками за живот, видимо его жертва, возился на траве какой-то мужчина. Лица его я не мог разобрать, так как оно также было в крови.
Я во все глаза глядел на Бородина. Откуда у него это ружье? По крайней мере, в доме я его ни разу не видел. И с кем решил Бородин сегодня в ночь на петров день свести свои счеты? Какая чертовщина, подумал я, и окликнул своего хозяина.
Он недоуменно, с трудом соображая, кто бы это мог его звать, повел головой по сторонам.
Я отделился от толпы.
— А, это ты? — удивился он, и тут я заметил большую ссадину на его виске и разбитую, запекшуюся кровью губу.
— Что случилось, Василий Петрович?
— Так, пустяки, — устало отозвался он, обернув лицо к дому Сторосова, где в коридоре слышался подозрительный шум. Должно быть, звонят в район, чтобы вызвать милицию, забрать Бородина, — почему-то решил я.
Корчившийся на траве мужчина с трудом, кряхтя, стал подниматься. На помощь ему бросился пацан лет четырнадцати, которого я, кажется, видел сегодня вечером под ветлами.
— Отойди, — зло выкрикнул мужчина, — чтобы я тебя, поганца, больше не видел.
Парень испуганно отшатнулся к толпе, словно ища у нее защиты.
Я абсолютно ничего не мог понять.
Все так же кряхтя и сплевывая, мужчина подошел к Бородину.
— Свидетелей бы надо взять, — сказал он. — А то из правого в виноватые угодишь.
Бородин, как-то странно усмехнулся.
— За себя, что ли, боишься?
— А за тебя, что ли? Тебе-то что!
— Да ладно, не дрейфь, Старков. Ступай лучше умойся. Или до завтра будешь ходить так?
— Вещественное доказательство, что ж ты хотел, — отозвался тот, кого звали Старковым. Что-то знакомое вспомнилось мне. Но что? Неужели тот самый боцман Старков, о котором рассказывал Бородин. Так, значит, он тоже живет в Студеном, в одной деревне с Бородиным? Ну и ну!
Бородин не сводил глаз с освещенного крыльца сторосовского дома.
Старков подвинулся ко мне.
— Ухлопал бы меня Сторосов в два счета, если бы вот не он!
— Да ладно, хватит народ пугать, — отозвался Бородин.
Но Старкову после пережитого хотелось выговориться:
