Сергей Лисицкий - Этажи села Починки
Митрий поднялся с чурбака, посмотрел на часы — половина восьмого. Пора завтракать, время на работу. Тут он вспомнил слова соседа о том, что камня на погреб не хватит. Обошел вокруг кучи, как бы взвешивая каждую глыбу. Не поленился, сходил и за сарай, где под соломенным старым навесом с давних пор лежала еще одна куча поменьше, и, уверенный в том, что материала будет достаточно, вошел в дом.
В комнате была привычная для этого утреннего времени обстановка. На столе, возле него, на широкой скамье — кастрюли, миски, кувшины, тарелки. Весело гудела печь. Пахло поджаренным луком, укропом и еще чем-то таким духмяным и вкусным. Марина уверенно и ловко орудовала возле печи.
Митрий отодвинул большой чугун с картошкой, привычно сел за стол, в угол, на свое хозяйское место.
— Ешь пампушки[1], вот сметана, — бросила Марина, подавая ему алюминиевую миску. Сказала и вышла за порог — зачерпнуть воды из колодца, что находился тут же во дворе.
Смирин принялся завтракать, усмехнулся, снимая полотенце с оладьев. Он поймал себя на мысли, что всякий раз, когда принимается есть блины или оладьи, вспоминается ему Никита Пинчуков, починковский весельчак и балагур, погибший еще в финскую войну.
Митрий хотя был еще совсем мальчишкой, но хорошо помнил этого бодрого, неунывающего человека. Никита был невысокого, среднего роста. Не выделялся он и своей солидностью. Правда, был коренаст, круглолиц. Голову имел клинообразную. Сидела она на короткой, плотной шее чуть набок.
Ничем особенным Никита не выделялся среди других своих сверстников, если не считать его несколько каких-то коротких, по его росту, рук. Особенно же были короткими, но толстыми пальцы. Когда Никита сжимал кулаки и соединял их вместе — получалась внушительная фигура, не намного меньше его массивной головы.
Но самым примечательным свойством его натуры был аппетит. Ходили слухи, что на спор Пинчуков мог съесть за один присест яичницу из двух с половиной десятков яиц или выпить две дюжины пива.
Митрий не однажды слушал рассказ старого Титова, соседа Смирина, как они когда-то собирались в поле на покос.
Вечером, бывало, когда соберутся мужики после работы у бригады покурить, обменяться новостями, кто-либо из них обязательно напомнит:
— Расскажи, отец, как вы с Никитой Пинчуковым собирались ячмень косить.
Старый Титов забывал о том, что об этом он только вчера уже рассказывал, заметно оживлялся.
— О-о! Было такое.
Он трогал рукой свои реденькие пшеничные усы, улыбался.
— Собрались, стало быть, мы раненько по холодку. У меня лошадь запряжена стоит. Коса, жбан с квасом, торба с хлебом и салом — все уложено.
Старик еще более оживлялся, подмигивал слушателям.
— Смотрю, появляется кум как раз под мои ворота. Сердитый какой-то. Я, стало быть, выехал со двора, сел на телегу: ну, с богом. Поехали.
Едем, я и спросил: «Чего, кум, не весел?» — «А, отвечает, так, пустяки». — «Ты завтракал?» — спрашивает он меня. «А как же». — «А я не успел, так себе налегке, с полсотни пампушек в рот бросил — вот и все».
При словах «с полсотни пампушек» старик обводил слезящимися глазами присутствующих, наблюдая, какое впечатление произведет его рассказ.
И хотя историю эту с пампушками все знали почти наизусть, слушали ее не один раз, все равно, всякий раз от души хохотали.
8
— Степаныч! — раздался чей-то голос во дворе.
Митрий выглянул в окно — бригадир. Вышел на крыльцо, вытирая на ходу губы полотенцем.
— Здорово, Степаныч. Ты никак сегодня на Лисьи холмы собираешься?
— Ну?..
— Скажи Кирпоносову, чтоб гнал трактор в бригаду.
— Че так? — не понял Смирин.
— Клин за старыми овинами надо закончить. Да и ближе тут. А то кинься передавать машину, а она за тридевять земель.
— Кому передать?
Колосов удивленно поднял всклокоченные брови.
— Сам не знаю кому. Колхозу или совхозу. Кому прикажут.
— Это в связи с укрупнением, — понимающе отозвался Митрий.
— Вон уж Романцов с нашим Коробовым второй день вместе ездят по бригадам и фермам.
Митрий сошел с крыльца.
— Ездят, говоришь?
— Вчера во второй бригаде — сегодня в первой.
— И у комбайнов были?
— Были и у комбайнов.
— Стало быть, Коробов сдает хозяйство Романцову, — заключил Митрий.
Колосов улыбнулся.
— Это как же он может сдавать колхозную собственность?..
— Куда не крути — все наше, государство-то одно.
— Ну, тебя бы, Митрий, во главу колхоза или в район, на ответственную работу. Вот бы дров наломал…
— А чего ломать, — обиделся Митрий, — делай как лучше, а что касаемо дохода, карман, он один, общий.
Колосов сдвинул фуражку на затылок, ухмыльнулся, собираясь что-то сказать.
— Ты-то теперь в совхоз небось перейдешь или в колхозе останешься? — опередил бригадира хозяин.
— Эх, Смирин. Ты-то как?
— Что мне. Я тут, в Починках живу, не в Ковреве, да и работа тут рядом, сподручней.
Колосов подошел к пустому бочонку, перевернутому вверх дном, потрогал рукой — прочно. Уселся в тени, против него на пороге присел Митрий. Он знал, что гость сейчас будет вести разговор о наболевшем, о чем Митрий думал многие годы, особенно в последние дни, — о дне, когда он наконец решится, махнет рукой и — была не была — уедет обживать новое место.
Митрий помнил, что Колосов несколько лет назад, сразу же после войны дважды уезжал. Первый раз в Донбасс на шахты, а второй — на одну из больших новостроек, то ли на целину, но оба раза тут же возвращался. «Ну, — подумал Митрий, — сейчас начнет заливать насчет колхозных дел, а сам небось норовит перемахнуть в совхоз, обязательно перемахнет».
— Ты, Митя, спрашиваешь: как я?
Колосов умолк, опустив глаза, как бы о чем-то раздумывая. Лицо его стало серьезнее. Было видно, что в нем боролись две мысли, два чувства. «Не хочется ему сознаваться», — опять подумал Митрий.
Бригадир наконец поднял голову, нацелился открытыми немигающими желудевыми глазами в лицо собеседника, сказал, словно выдохнул:
— Я остаюсь.
Смирин поднял брови, — не ожидал он такого ответа. Колосов по-своему истолковал выражение неожиданности на лице Митрия, поспешил пояснить.
— Я и хотел бы перебраться в совхоз, Митя, интересней оно, да и Романцов зовет, а не могу.
Чувствуя, что Митрий не понимает его до конца, бригадир еще раз пояснил свою мысль.
— Из-за Климцова поля не могу.
— А при чем тут поле? Помнится мне, у вас из-за него много лет идет какая-то тяжба, так?
— Тяжба, не тяжба, а мороки много.
— А из-за чего? — переспросил Смирин. — Кажется, еще когда Голотин был агрономом — всякие толки из-за этих климцовых новин выходили.
Бригадир даже кадку придвинул поближе.
— С Голотиным что, с ним у нас, как и теперь со Скляровым, можно сойтись, а вот с Хилем хватил я лиха!
— Помню Хиля, — подтвердил Митрий. — Хиль маленький такой, черненький.
— Ну вот. В сорок девятом — не забуду: дожди, да и рано еще. А он: «Давай сей!» Я — перечить. Он — ни в какую. Тогда так: сводку — умри, но выдай. Посеяли мы яровую, а собрали — шиш.
— Да, было время-времечко.
— Я теперь это Климцово поле все изучил, знаю, как свои пять пальцев.
Колосов раскрыл бронзово-коричневый кулак, поднял растопыренную руку перед глазами.
— А все же интересная штуковина это поле. Вроде бы и не настолько оно ниже, чем соседнее — за лесополосой, а влажности в нем всегда больше.
Митрий затушил папиросу, стал внимательно слушать.
— Правда, чернозем там какой-то не такой, бурый, отличается от земель других полей. Словом, долго ломал я голову, но в одном убедился твердо еще тогда в пятидесятом, что Климцовское поле надо засевать на два-три дня позже. На два-три дня, ни раньше этих дней, ни позже. А что такое два-три дня для сводки, для отчета перед районом!.. И к чему только не приходилось прибегать.
Бригадир снял фуражку, положил ее на колени.
— Однажды, помню, ничего нельзя сделать: «Давай!» — говорят. Уполномоченный сидит. Трактор дополнительно пригнали из МТС. Что делать? Пропадет ведь урожай. Хорошо тракторист — мой друг был, Петр Синельников.
— Знаю, — кивнул головой Митрий, — это тот, который сейчас в Будаеве живет.
— Он самый. Так вот, я ему и говорю: «Выручи, видишь зерно, все равно что в пропасть бросать надо, не взойдет ведь». А он и сам сидит ежится — холодно, вот-вот снег пойдет. Ругается: «Когда ж перестанут очковтирательством заниматься, так их разэтак…» Ладно, говорит, не беспокойся. Что-нибудь придумаем. Твои два-три дня и позагорать можно. И точно, ровно два дня возились они с подшипником. Коробов «техпомощь» вызывал. Лишь на третий день во второй половине заработал мотор.
