Сабир Азери - В тупике
Кафар понимал, что она издевается над ним, его, при всем добродушии, мало-помалу начали выводить из себя насмешки Фариды. Так и подмывало ответить резкостью, задеть ее хоть чем-то, и в то же время он боялся это сделать — боялся, что она снова рассердится, раскричится, а то еще, не дай бог, и выгонит среди ночи из дому. И он счел за лучшее ничего не отвечать ей, а молча, в который уже раз, направился к двери.
— А ну, постой, — приказала Фарида, я повелительные нотки, прозвучавшие в ее голосе, странным образом подействовали на Кафара. Он послушно остановился, ожидая, что она скажет еще.
— Подожди, Кафар, — совсем другим, молящим голосом, в котором слышалась дрожь, попросила она. — Не уходи. Знаешь, мне страшно. Боюсь, и сама не знаю, чего. Особенно когда внезапно просыпаюсь. Бывает, вся просто дрожу от страха. — Фариду и в самом деле снова била дрожь. — Ну, посиди, ради бога, со мной, не обижайся…
Он никак не мог понять, искренне она теперь говорит или же опять иронизирует, но все же нерешительно, медленно приблизился к ее кровати, сел в ногах.
— Нет-нет, сюда садись, поближе, — Фарида сказала это так жалобно, так задушевно, что Кафар, который уже не в силах был отвести свои горящие глаза от ее обнаженной, белеющей груди, от круглых коленей, сразу откинул все свои сомнения.
— Пожалуйста, Фарида-баджи, — промямлил он и пересел.
— Ради бога, Кафар, не обижайся на меня, если я что не так сказала… Не думай чего другого — просто я сейчас не могу одна оставаться. Подожди чуть-чуть, приду в себя — и все. Со мной последнее время что-то такое творится. Вдруг приснится, будто появилась стая волков — сейчас набросятся на меня, начнут рвать на части. Первое время кричала, как сумасшедшая. А потом вижу — Гасанагу пугаю: столько раз за ночь мальчик просыпается, плачет. Нервный стал; обнимет меня — мама, мама, я боюсь… Вот с тех пор и взяла я себя в руки, загнала свой страх внутрь… Я тебя когда впускала в дом, думала, что хоть как-то спасусь от этого ужаса…
В комнате воцарилось тягостное, мучительное молчание. И неожиданно для самой себя, она переложила в слова свою самую большую тайну, самое страшное свое горе:
— Ух, как истосковалась я, парень! По мужскому дыханию истосковалась. Ты, поди, черт знаешь что обо мне думаешь, винишь меня, да что же мне делать! Ведь я всего-то два года и сорок дней прожила с ним. И даже не сорок, тридцать девять. А на сороковой день…
— Ты что, выгнала его?
— Если бы! Сам сбежал.
— Сам? Значит, кто-то из вас виноват был, да? Фарида молчала.
— Не надо, Кафар, — сказала она через какое-то время, — не спрашивай сейчас ни о чем. Ни о чем… ни о чем… Что тебе до того, почему он сбежал? И вообще, какое тебе дело до всего этого! Давай-ка, иди лучше отсюда! Ты что, оглох? Вставай и уматывай, не то я людей позову! — И Фарида вдруг толкнула его в сторону выхода.
Она лежала и по звуку шагов догадывалась: вот он вошел в свою комнату, вот раздевается, ложится в постель. Скрип его кровати долго стоял в ушах; какое-то ознобное возбуждение охватило все ее тело, и в конце концов Фарида, уткнувшись лицом в подушку, зарыдала. «Джабар, Джабар, сукин ты сын, смылся, — плакала она и ругалась. — Выходит, только делал вид, что любишь меня. Конечно, делал вид… Если б действительно любил — все бы вытерпел… Ну и к черту тебя!.. Бог есть, он это так не оставит… Да вел бы ты себя как мужчина — и я бы тебя мужчиной считала. Разве можно с первого же дня заваливаться к молодой жене пьяным, как свинья? Напьется где-то, приползет домой — и спиной ко мне. Да зачем же я замуж-то выходила? Чтобы одной спать? И правильно сделала, когда сказала, что ты не мужчина, правильно… А что я еще, интересно, могла тебе сказать?»
Она встала, приникла к стене. Похоже, Кафар тоже не мог заснуть, время от времени слышался скрип его кровати… «И ему не спится… Значит, обо мне думает. — Фарида провела по стене рукой. — Вот как раз здесь его кровать… Я, кажется, даже дыхание его слышу…» Она прижалась к стене так сильно, что заныло тело.
Гасанага вдруг заворочался в постели, и Фариде показалось на миг, что сын не спит, что он все видит, догадывается о том, что творится у нее на душе.
Отпрянув от стены, она бросилась на постель.
И вдруг до слуха ее донесся какой-то посторонний звук. Она подняла голову и глазам своим не поверила, в дверях стоял Кафар. У нее мелькнула мысль, что она должна крикнуть ему, чтобы он убирался. Но вглядевшись в его лицо, увидев, с какой жалостью он на нее смотрит, она передумала; злость, только что переполнявшая ее сердце, растаяла, точно иней, которого коснулось жаркое дыхание огня; она уже рада была его приходу. И Кафар, почувствовав это, медленно, осторожными шагами приблизился, робко сел у нее в ногах, не произнеся ни слова; они молча смотрели друг на друга и оба тяжело и часто дышали. Кафар протянул руку и коснулся ее запястья; она не убрала своей руки; обоих била нервная дрожь. И вдруг Фарида села, прижалась к нему и заплакала еще сильнее, чем раньше. Кафар целовал ее ставшие солеными щеки, губы и, дрожа, шептал:
— Не плачь, Фарида, не плачь… Ну, успокойся, Гасанагу разбудишь…
— Я вовсе и не плачу, — всхлипнула она. — В-вот, в-видишь, Кафар, совсем не плачу…
Когда Кафар проснулся, в комнате уже было по-утреннему светло. Он хотел было встать, но Фарида, не открывая глаз, притянула его к себе, спросила:
— Куда ты?
— Светает уже. — Ну и дьявол с ним, пусть светает! — Старая Сона проснулась.
— Старая Сона? Откуда ты знаешь? — Фарида решительно села.
— Голос ее во дворе сейчас слышен был.
— Уходи к себе, только как-нибудь так, чтобы она, не дай бог, тебя не увидела.
Кафар, низко пригнувшись, прошмыгнул в свою комнату. Переведя дух, он потянулся за часами, чтобы посмотреть, который час. И первое, что увидел там, на столе — была школьная фотография. Очень печально смотрела с нее Гюльназ, и, не вынеся этой печали, Кафар сунул фотографию в одну из книг.
На этот раз профессор Муршудов даже не распаковывал привезенный с собой лед. Тщательно обследовав Кафара, он заключил наконец с улыбкой:
— Ну вот, братец, ты уже почти здоров. С головой все в порядке, я же не зря сказал, что сотрясение у тебя в самой легкой форме. Теперь осталась нога, но, я думаю, ее мы тоже скоро подлечим… Завтра съездим, сделаем еще один снимок — посмотрим, как перелом срастается… Тут главное что? Перевязка была сделана отлично. Я тебе так скажу: при переломе первая перевязка — это все. Если правильно была сделана, надежно — все кончится хорошо… Так что можешь ни на грамм в этом не сомневаться. А с твоей стороны самое главное сейчас — это питание, ешь как следует, вообще, удели еде самое серьезное внимание. Ну, а с питанием у тебя, слава богу…
Он хотел сказать: «А уж питанием мы тебя обеспечим, доставим все, что только твоя душа пожелает», — но почел за лучшее не договорить. Но и Кафар, и Фарида поняли, что именно хотел сказать профессор. Кафар мрачно насупился, а Фарида, чтобы нарушить тягостное молчание, задала профессору Муршудову вопрос, ответ на который ей был прекрасно известен и без него:
— Я вот уже несколько дней подряд, профессор, варю ему хаш. Это не повредит?
— Что вы, что вы, Фарида-ханум, — оживился профессор. — Хаш при переломе лучшее лекарство. Мой отец в сто три года сломал сустав — у самой поясницы. Все, да и я сам тоже, думали, что такой сложный перелом в этом возрасте уже не срастется. А вот старик заставил нас каждое утро варить ему кялляпачу — бараньи головы и ноги. Не поверите, за два месяца и шестнадцать дней он поднялся. Вот тогда-то я и понял всю силу кялляпачи…
— Интересно, и что это за сила такая в бараньих мослах?
Профессор Муршудов сразу понял, куда клонит Фарида.
— Вообще-то, нет никакой разницы: что кялляпача, что хаш из коровьих ножек — действуют одинаково. А особенно, если в дело идет телка, выращенная дома, не на ферме… Но если душа нашего Кафара желает кялляпачу…
Из соседней комнаты донесся вдруг бойкий женский голос:
— Главное, чтобы братцу Кафару на пользу пошло, а кялляпача для него каждый день будет, Микаил договорится в Маштагах. Оттуда нам через день ножки привозят, закажем — будут вместо ножек кялляпачу возить. Все возможно, когда деньги есть. — Это услышала конец разговора и тут же вступила в него только что подоспевшая Гемер-ханум, жена академика Муршудова.
Фарида вышла с Гемер-ханум на веранду, они о чем-то пошептались там, и Гемер-ханум выложила на стол пухлый заклеенный конверт. Фарида удивленно подняла брови.
— Что это?
— А, ерунда… На мелкие расходы. — И Гемер-ханум заговорщицки подмигнула Фариде.
Кафару слышен был весь этот разговор из его комнаты, он увидел, как усмехнулся вдруг профессор Муршудов, и сразу понял смысл этой ухмылки; чувство стыда, которое он испытывал, обожгло его еще сильнее; Кафар съежился, словно хотел исчезнуть, стать невидимым, прижался к самой стене.
